Андрій «Рахман» Гречанов. Відверте інтерв'ю про полон

Звільнений з полону командир 81 аеромобільної бригади  Андрій Гречанов, більше відомий  за позивним «Рахман», розповів Громадському про життя в полоні так званої «ДНР». Про відношення бойовиків до полонених бійців ЗСУ, про військову дружбу, а також про зустріч із так званим головнокомандувачем «ДНР» Олександром Захарченко.

Вы знали - кто?

Нет.

Когда узнали?

Узнали под утро следующего дня. Все началось после обеда где-то за Новолуганским. Привезли на блок-пост, с блок-поста в Горловку, с Горловки уже в Донецк. На блок-посту и в Горловке было жестко, шла инквизиция.

Что выбивали из вас, что хотели услышать?

Кто я.

Андрей, а почему «Рахман»?

Я арабский язык учил, и нравится культура ислама. Я уже не раз говорил, что у меня есть хороший друг в Днепропетровске – Рахманов; его зовут Рахман, Рахманчик. Это, скажем так, в знак признательности к моему Рахману – другу.

Знаю, что вы возвращаетесь в часть, вам не хватает ваших ребят.

Вообще не хватает пацанов, ребят.

По чему вы больше скучаете? Здесь, в мирной жизни, вас, возможно, не понимают так, как вас бы поняли ваши военные друзья.

Действительно, те, кто не прошел бои, в которых мы были… Начинали в боях многие, просто осталось мало достойных солдат. После плена я понял, что самое высшее предназначение в мире – это быть солдатом. Это я говорю и про офицеров, и про сержантов, и про солдат, и про прапорщиков, - обобщаю это как слово «солдат».

Это солдаты, которые сегодня могут стрелять, быть в бою или, как получилось в плену, те же некоторые солдаты противника, - арестованные, подследственные. Они передавали нам сигареты, делились с нами.

Там уже люди делились, когда день рождение было у чьей-то жены или дочки. Один сказал, что когда вырвется, сразу к сыну поедет. Устали от войны. Прорывались просто человеческие качества. Когда мне передали пачку сигарет, мандаринку, которой я здесь так не радовался, я понял, что.. Когда мы месяца 2,3,4 назад могли участвовать в бою по разные стороны и оказались в итоге одном положении, никакой злобы не было. Было два человека, один из которых, узнав, что я майор, спросил, как я дошел до такой жизни. До какой жизни? Я – солдат.

Вы говорили на мировоззренческие темы? С чего начинался разговор?

Даже с кошек. Мне приснилась кошка (у меня дома две кошки: Буська и Рысик), с которой я разговаривал, сидя на пороге дома. Кошка разговаривала человеческим голосом. Я подумал, может у меня с головой уже что-то не так. Кстати, молился, что б остаться в здравом рассудке. Мне показался этот сон в руку.

Сижу я на пороге дома, кошка, как домашнее животное, но она со мной разговаривает по-человечески. Я рассказал, что мне приснился такой сон, а мне ответил один, что у него дома тоже кот – вислоухий британец. Так и завязался разговор.

Переходили на какие-то идеологические темы? Было ли у вас сомнение, когда вы с ними разговариваете, что они тоже в чем-то правы?

Может быть где-то, в чем-то они и правы. Я им сказал, что вначале этой войны там не был. Они мне объяснили так, что украинская сторона ввела войска, чтобы их же защитить и начать боевые действия. Я в то время там не был. Я офицер-разведчик. Я привык верить фактам, тому, что я вижу, что я слышу.

Они мне сказали, что мы пришли на их землю. Что значит на вашу землю? Они решили, что сегодня это их земля, что я пришел к ним домой. Меня даже так спросили: «Чего ты сюда пришел? Ты откуда?». «Я с Днепропетровска. Я пришел, чтобы эта война не докатилась туда». Сказали, что я самый первый, кто так думает, что остальные с кем-то непонятным борются, с каким-то мифом.

Помните, как попали в плен?

Мы шли двумя машинами. У меня была первая машина. Там был водитель и еще один человек. Мы работали не на той стороне, а очень близко, у них под носом. Мы попали в засаду уже на нейтралке, когда возвращались. Насколько я понял, они или охотились, или обратили внимание именно в тот момент, когда мы там оказались.

Их интересовало, что за машина и кто я. Я представлялся гражданским, сказал, что приехал по работе, что попросил военных на блок-посту, что б прикрыли, территория-то прифронтовая, поэтому они стреляли. Говорил, что приехал с Днепропетровска по своим делам по бизнесу. Потом один сказал мне, что хватит уже валять дурачка.

Когда люди идут в разведку, они понимают, что могут попасть в засаду. Вы эту легенду придумали сразу же или уже на месте?

На месте. Я буквально сочинил ее за несколько секунд и сам поверил. Меня подвел амулетик-пуля. Не все гражданские носят на себе такое. Они понимали, что я военный, но не до конца. Не могли какие-то левые люди ездить с пулями на шее. Увидели выправку, шрамы осколочные. Когда спросили откуда шрамы, сказал, что был в Ираке.

Какие у вас были ощущения? Вы же поняли, что вы попали в плен, какие были первые мысли?

Может это звучит и пафосно, но я знаю, что мы должны были занять какое-то место, и прикрыть действия совсем других пацанов. Мы вышли на место, провели разведку, а утром должны были закрепиться другие люди. До утра мы держались, сколько было сил, пока не закрепятся другие.

А можно было до утра потерпеть и никому ничего не рассказывать?

В идеале надо было заставить их поверить, что я вообще не военный. Но это просто чудо и случайность, что я дотянул до утра. С рассветом я уже понял, что шутки закончились. Одно дело побои, издевательство, другое – когда тебе хотят отрезать голову.

Страх присущ каждому. Страха не чувствуют только сумасшедшие. В тот момент, когда вам угрожали отрезать голову и так далее, думали вы все сказать, что б не терпеть больше.

Когда шел разговор об угрозах, я понимал, но когда принесли весь инвентарь, одели противогаз, принесли тазик… До сих пор думаю, пугали они или не пугали. Если бы хотели напугать, просто приставили бы нож к горлу, зачем же тогда весь этот инвентарь?

Вы понимали, что вас просто пугают?

Нет. Как раз тогда уже я понял, что это не пугание, процентов на 50. Один из тех, кто задавал вопросы, сказал тогда, что просто устал, что уже так бы расстрелял. Я практически прошел через это чистилище. Теоретически, я слышал много рассказов, но в такие переделки до этого не попадал. Из этого всего я вынес хороший опыт.

Какой именно опыт?

Хороший боевой опыт.

У вас были периоды внутренней смуты?

Были постоянно. Просто не надо поддаваться панике. Паника была постоянно. Первый раз, когда нас сожгли в машине в терминале, когда я почувствовал вспышку, обожгло лицо, я задал сам себе вопрос, горит ли мое тело. Я сам себе задал вопрос и включилось все тело, я понял, что ничего не жжет, я не горю. И второй раз уже в Горловке. Вроде назревает какая-то паника, потом заглянешь сам в себя и какой-то внутренний голос, какой-то ангел-хранитель говорит, что все нормально и нечего переживать.

Вы думали, кто в этом всем виноват, почему это с вами случилось?

Никого не виню – ни правительство, ни Путина. Я знаю, что я солдат, куда я иду, что там происходит.

Анализировали, куда вы попали?

Анализировал, почти все четыре месяца. С одной стороны можно это оправдать стечением обстоятельств. С одной стороны это так и было. Но, с другой стороны, у меня уже был боевой опыт. Была какая-то самонадеянность. Я уже знал, где я буду, я знал, где блок-пост, буквально в метрах четырёхстах под этим блок-постом прошли, у них на глазах. Я прекрасно знал, что они за нами смотрят. Или понадеялся на себя, вроде ж все просчитал. Они на допросе налегали, что за 24-ка, какой у меня позывной.

Что за 24-ка?

Это машина.

То есть они искали какую-то «волгу»?

Да. Именно того цвета. Может быть эта машина и раньше там ездила, может на этой машине кто-то дугой ездил. Мне нужна была машина без полосок, без опознавательных знаков, мне такую и дали с водителем. Единственное, мы сняли флаг, что б не запалиться. Мы сели и поехали. Может это была и та 24-ка, может это все дело именно в этой машине, может в цвете одинаковом у этих машин.

За это все время, за 4 месяца, сколько было попыток завербовать вас? Правда ли, что со многими военными это удается?

Нет.

Были ли попытки?

Не вербовки.

А как это можно назвать?

Идут на контакт или нет, как идут, хотят или не хотят. В любом случае им надо что-то сказать. В моем случае я назвал те места, которые они уже и так знают, по которым они стреляли. Возможно, они проверяют на откровенность.

А предлагали ли, возможно как-то завуалировано, перейти на их сторону?

Да.

А как эти разговоры обычно начинают?

Со мной говорил лично офицер. Он спрашивал, почему мы воюем дуг против друга, почему мы не воюем на оной стороне. Мы с этого начали, этим и закончили. Это было несколько раз.

А как был разговор с Кононовым? Сколько раз вы с ним виделись?

Три раза, даже четыре.

Он сам к вам приходил, вас приводили к нему?

Первый раз, когда приехали российские журналисты, сказали, что меня даже нет в списках военнопленных. Потом меня спросил один из журналистов, как я к этому отношусь. Я даже потерялся, что ответить. Но сам Кононов сказал, что я могу не отвечать на этот вопрос, и я смолчал.

Как вы можете охарактеризовать Кононова?

Жесткий, напористый.

Вы с ним просто встречались вместе с журналистами или были встречи тет-а-тет.

Второй раз он пришел, меня уже пытались обменять, я готовился. Меня вывели, сказали, что со мной побеседуют, Кононов тогда сказал, что я никуда не поеду.

А спрашивали почему?

Нет.

А с Захарченко?

С Захарченко тоже. Сказал, что его уже давно привезли, а он еще со мной не знаком. Мы посидели за столом в его кабинете.

А какой был формат, были вы, Захарченко и кто еще?

И Кононов.

Вы разговаривали втроем?

Да.

Как долго был разговор?

Минут 15-20.

Это были разговоры о том, что мы братья, и что мы воюем? О чем были эти разговоры?

И об этом, и что мы не должны воевать, и что он сам солдат. Кстати, Захарченко действительно сам солдат. Именно настоящий солдат.

Что значит сам солдат?

Он сказал, что это его или вторая, или третья война. Сказал, что воевал на Кавказе, сейчас - здесь. Он меня подкупил, сказав, что я заднюю не включал, что я офицер и был всегда на передовой.

Были ли моменты, когда вы оставались один на один, были ли оправдательные мысли в сторону боевиков?

Если меня спрашивали и давили фактами, что «а вот вы», «а вот мы», что гибнут люди, тогда я просто молчал. Единственное, с чем я согласился, с тем, что валили памятники Ленину. Он спросил, зачем валили памятники, а я тоже не понимаю.

А говорили ли про Майдан?

Говорили. Спрашивали, был ли я на Майдане. Я не был.

Большинство военных не поддерживали Майдан и в этом честно признаются.

Я поддерживаю до половины, пока не началась мясорубка. Однозначно, надо было то-то менять. Когда уже дошло до резни, я это не приветствовал.

Вас настраивали против правительства? Сюжеты, которые показывали по телевиденью жестко артикулировали о том, что никто за вами не приехал, вас не обменяли. Этим вас не уговаривали?

Сказать, что уговаривали, - нет. Где-то проскакивало, и то, от охраны, от тех, кто конвоировал. Но это не было целенаправленно, что б что-то уложить мне в мозг и голову. Но такие разговоры были, но на бытовом уровне.

У вас была возможность общаться с обычными людьми, выходить в город?

Нет.

Вас не пускали?

Нет. Я на улице не был. Когда меня вывели на улицу, я ждал машину, у меня голова кружилась просто от свежего воздуха. Месяц, полтора, мы просто были в подвале. Если наших пацанов выводили на работы внутри здания или за зданием, использовали труд военнопленных, мы сидели в подвале. Я был бы доволен даже подметать на свежем воздухе, когда в одиночке сидел. Утром было 15-20 минут на туалет, умыться, и вечером. Иногда в обед выводили, но это редко-редко. Я бы и рад был выйти, но не было возможности.

Вам что-то приносили?

Когда приезжал Леша Мочанов. Я ему, кстати, очень благодарен. Когда он впервые приезжал, передал сигареты, одежду, зубную пасту, щетку. Зубы были очень расшатаны, болели месяца три, сидел на обезболивающих. Это все относительно. 31-го посадили в карцер, 2-го августа вызвали на допрос.

Я попросил пристегнуть меня наручниками где-то к батарее, не могу я в карцере, там жарко душно, он метра 4 в длину, полтора в ширину и внизу только 48 дырочек. Меня перевели в одиночную камеру, там хотя бы есть вытяжка. Когда перевели с карцера, уже отношение стало лучше. Потом, как я понял, за какую-то пропаганду украинских цветов я опять ни с того, ни с сего загремел в карцер на трое суток.

А что это была за пропаганда?

Как-то случайно получилось, что начало холодать, а у меня была желтая спортивная кофта, потом еще дали спортивные штаны, и получился полностью «жовто-блакитний». Других оправданий нет. Я так походил без предупреждений. Потом мне кто-то намекнул, что б я без этого. Я сказал, что не специально, просто другого нечего надеть. И вот так вот трое суток в карцере без света. Я никогда не думал, что это так действует на нервы. Тогда думал, что меня хотят довести до суицида, что б я слетел с катушек.

Были ли такие мысли?

Были, хотелось. Но я обращался и к ангелу-хранителю и Николаю-чудотворцу.

А чем отводили от себя мысли о суициде?

Это же грех. Только какая-то мыслишка проскользнула, сразу думал о грехе, о том, что надо жить. Тяжело, но надо терпеть.

Ради чего?

Ради семьи.

То есть вы понимали, что у вас перед глазами семья, что надо просто держаться.

Да. Жизнь, семья. Ради семьи.

А когда приходит ощущение того, что ты дорожишь жизнью настолько, что понимаешь, что жизнь – это единственное, что у тебя есть?

Мне больше приходило ощущение того, что жизнь – это нечто аморфное и временное. После допросов, когда я уже сказал, что военный, когда я почувствовал, что я что-то не то сделал. Я понял, что я не вынес пытки, но, с другой стороны, я не открыл всех.

После того, как побоялся, что отрежут голову, я понял, что жизнь мимолетна. Они хотели, что б я сказал, что перешел на ту сторону. Я ответил им вопросом, как мне потом жить. Они спросили, а как живет Обама? «При чем тут Обама? Обама – это президент. Как хочет, пусть так и живет.

Вы ж, похоже, тоже офицеры, погоны с меня по живому срываете. Не буду я это говорить». Один сказал, что ключевое слово во фразе «а как с этим жить» есть «жить». А потом в камере сидишь и понимаешь, что это мимолетно. Ну останешься жить, и что потом. У меня есть товарищи, друзья, с которыми я жил, воевал, стрелял в грязи, участвовал в этом всем. Разговор шел о том, что это маленькая Украина, что это моя часть, моя рота, 1-2 человека, те же самые пацаны – Серега Орещенко, который погиб.

Он закинул на машину раненых, которые должны были уезжать, ему места не осталось, хотя я был уверен, что он уедет. Утром рассвело, и в последние моменты он рассказывал, как жена любит пить чай, хотя мы близко никогда с ним не дружили. Он предложил сделать чай: на сухом спирте, на баночке закипятили. Он тогда уже раненый был. И он принес мне этот кофе, и, я только его взял, а он горячий, и в тот же час – сейчас рванет. После этого Серегу я больше не видел.

Вам часто снятся люди, которых уже нет?

Не часто. Я стараюсь вообще об этом не вспоминать. Это в камере – делать нечего, сидишь постоянно и думаешь. Как только начинаются эти мысли, сразу отводишь их в сторону. А если бы я там был, а если бы я так повернулся, а если бы не стоял, а сидел, а если бы я не сидел, а стоял, что бы было? Когда осколок мне под ухо и в глаз влетел, тому, кто сидел сзади меня в четырех метрах в укрытии, не повезло, - ему влетело в голову и в живот.

Возвращаясь к видео российских каналов, есть сюжет, где вы с Рубаном, и спрашиваете его, почему сейчас вас не могут освободить. Помните, что он вам тогда сказал?

Он сказал, что скоро там будут выборы, и кто-то из кандидатов, депутатов, постарается вытянуть.

Была ли у вас злость в тот момент?

Нет. Вот вы спрашивали, есть на кого-то обида. Нет ни на кого обиды. Я знал, куда я иду, я знал, что меня может ждать. Если я кого-то и виню, то только себя.

Захарченко с Кононовым говорили, что на самом деле не Порошенко вас вытягивал с плена, а совершенно другой человек. Он тогда говорил про Мочанова, кстати.

Да, благодаря Алексею, потому что Алексей приехал. Я не могу сказать, что однозначно Алексей или однозначно кто-то еще. Я еще раз говорю президенту, что я благодарен, что если бы не он, тот бы тоже ничего не сделал. Но Алексею я благодарен за то, что он приехал, не побоялся, вел какие-то переговоры, это тоже не надо исключать, перетягивать одеяло на кого-то одного. Я президенту сказал, что благодарю его лично как президента, как человека за то, что благодаря ему я освободился.

Как вы думаете, почему они пошли на условия Мочанова? Почему они с ним вели переговоры? Он несколько раз ездил в Донецк и рассказывал, что они долго говорили, и что он ездил с ними по городу, по Донецку. Почему Мочанов?

Потому что он приехал, он реально вел эти переговоры.

Захарченко четко сказал, что это не Порошенко.

Порошенко освободил не меня, он освободил Старкова, без которого ничего бы не решилось. Но это в комплексе и ест ь обмен. Тут все взаимосвязано. Я так понял, в жизни все взаимосвязано. Не будет этого, значит не будет того.

А когда были попытки, вот эти 17 попыток.

Я только здесь узнал. Точно знаю, что было 4, но не 18.

Вы знали только о четырех. А вы спрашивали, почему они не состоялись?

Там не приходится спрашивать.

То есть не обменяли и все. А вам не объясняли?

Нет, конечно. Вообще никто ничего не объяснял. Я понимал, что готовится обмен, когда меня выводят в душ помыться, побриться. Да, вот это обмен. Я не помню, где я слышал, что худшая форма рабства – это плен. Ты живой, одетый, обутый, скажем так, накормленный. За тобой смотрят. Никто не вникает, что ты хочешь, что ты не хочешь, что тебе нравится, что не нравится.

А книжки приносили вам?

Специально никто не приносил, но мы менялись.

Расскажите, что вы прочитали.

Леша с Харькова, попавший в плен с Саур-Могилы, через арестованных пацанов получал книжки, сгущеночку передавали в маленьких баночках из-под витаминов, 2-3 конфетки закинут.

Что вы там читали?

Все! История, фантастика, научная литература, экономика, все, что попадало, потому что первый месяц жил без ничего. Потом в туалете взял обрывок газеты, который кто-то засунул за трубу. Я потом на память учил эти статьи.

Помните, что за газета была?

Это был обрывок, статья про Арктику, которую я выучил на память. Несколько листов с книжки подрезал на карман, тоже выучил их на память. Некоторые книжки перечитывал по три-четыре раза – «Тараса Бульбу» Гоголя. Я вообще Гоголя просто люблю. «Вечера на хуторе близ Диканьки», вторая часть, были несколько раз перечитаны. Булгакова раза три перечитал, наверное. Лет за 20, наверное, столько не перечитал книжек.

Вы же были без телевизора. Вам говорили, что война закончилась?

Да, в разговоре они упоминали. Что сейчас конфликт затихает, но война не кончилась. Потом я опять же из разговоров узнал, что Россия принимала участие в Сирии.

То есть вы слышали, что происходит, все разговоры.

Да. Когда охрана вела в туалет, она ж не молча шла, они говорили.

А что они говорили, что на той стороне говорят.

Понятное дело, говорят, что мы укропы.

А к наступлению готовятся?

В двух слова, если мы дальше начнем на них нажимать, они погонят нас отсюда. Они готовы.

А про наступление?

Это ж не тот уровень, на котором такое обсуждают.

А что думаете вообще по поводу перемирия?

Ничего не думаю.

Вы вообще верите в перемирие?

Я знаю, что когда-то и чем-то это должно закончиться. В Чечне тоже шла война, но как-то ж это все решили, все эти проблемы.

Вы у президента не спрашивали по поводу перемирия, что все это значит?

Нет. Я не настолько близок и времени не было.

Вам не кажется, что иногда на освобождении пленных делается пиар?

Может быть. Пускай пиарятся. Какая разница, главное, лишь бы достали оттуда. Там же пацаны мучаются.

Сколько там еще?

Осталось еще больше двадцати.

И они уже сидят больше года. Там еще Иловайские?

Кто меньше, кто около года, по-разному.

О чем они говорят, чем они живут?

Меня держали отдельно. Они в подвале, я был в изоляции. Если и 3-4 раза пересекались, то в умывальнике, туалете, но я их вообще не видел.

Они шепотом общались?

Шепотом, конечно. Вы просто не поймете, как это быть в плену. Тихонечко там: «Есть сигареты?» Но никакого общения не было.

Вам нужна какая-то психологическая реабилитация? Где бы вам было бы проще?

В части.

То есть вам нужно попасть в свое.

Да.