«Через війни ми втрачаємо частину співчуття» — Глядєлов

Якими є війни в сучасному світі, чим війна на сході України відрізняється від інших, і що бачить фотограф-документаліст, який знімає війну і людські страждання? Про це Громадське.Світ розмовляло з Олександром Глядєловим, українським фотографом, який вже понад 20 років працює у жанрі фотодокументу. Ми залишаємо лише відповіді мовою оригіналу. Вони зрозумілі без запитань, перекладу, будь-яких додаткових коментарів.

На недавней моей выставке в Париже в рамках фестиваля Docudays, что мне удалось отметить, когда заходили первые посетители, — это удивление: неужели это в Украине такое происходит? Один человек аж трясся. «Как вы это выдерживаете? Держитесь», — говорил он. А другой сказал: «Да, да, мы знаем, это, конечно, страшно, но у вас в правительстве нацисты».

Самое необычное происходит тогда, когда сопереживания человека, который смотрит на фотографию, соединяются с эстетическим объектом. Несколько человек стояли перед фото, на котором на краю поля подсолнечников расположился расчет  наших минометчиков. Они вели огонь по противнику в сторону Илловайска, укрепрайона противника. Два или три посетителя мне сказали: «Ой, ой, ой, как же это страшно. Это же подсолнечники, как у Ван Гога».

Вдоль всего поля стояли расчеты минометов, там погибли наши военные.

«Когда я проявлял некоторые фото, знал, что людей на них уже нет в живых»

Если я могу, я слежу за судьбой своих героев. Когда я проявлял некоторые свои фото, я уже знал, что вот этого человека нет уже в живих. Я его снимал живим, а его нету. Для меня это не вопрос статистики, не вопрос объективного свидетеля. Есть личные отношения, есть люди, которые становились моими товарищами. Я чувствовал, что это будет больше, чем встреча на войне. И, конечно, это вызывает самые острые реакции, когда я вижу и знаю, что с человеком стало: кого-то на куски разорвало, кого-то выстрелом ранили или убили.

Я никак не могу забыть страстную речь волонтера, который в Лисичанск привез хлеб. Там стояла толпа людей, преимущественно женщин. Они за этот хлеб ругались страшно. Волонтер стоял и громко просил не терять человеческого обличия. «Что вы творите? Я вижу здесь одни и те же лица уже не первый раз. Тем, кто не может прийти сюда, дайте хотя бы буханку, потому что вы скоро наедитесь, а тот, кто не может прийти, долго не наестся. Вам этот хлеб подарили бесплатно с ближайшей пекарни, только узнав, что Лисичанск уже освобожден».

«Нас подводят к замороженному конфликту, когда  армии годами на боевых позициях»

Хронологически первая война, на которой я оказался, это было Приднестровье. Я туда заезхал, когда еще Советский Союз существовал, чтобы попытаться понять, что же там происходит. Потом была война между Азербайджаном и Арменией, я побывал там за полгода до подписания соглашения о прикращении огня. Кстати, это единственный документ, который до сих пор еще регулирует их отношения. То есть мы видим пример того, к чему нас подводят на Донбассе: замороженный конфликт, когда обе армии находятся на боевых позициях еще с июня 1994 года.

Во время Второй чеченской войны я снимал в Ингушетии беженцев. Там тогда находилась четверть миллиона людей, убежавших от войны.

Приходилось мне работать в Сомали. Там жизнь людей является беспрерывной войной с 1970-1980-х годов. Несколько дней я был в Южном Судане, это было через три месяца поле окончания тяжелейшей гражданской войны. Три месяца работал не как фотограф, а как гуманитарный работник после этнических столкновений на юге Кыргызстана в июне 2010 года. Три дня в Джалал-Абаде происходили чудовищные побоища.

И, конечно, я работал на нашей войне.

«Когда государство не решает элементарные проблемы, то они решаются войной»

Надеюсь, у нас до такого не дойдет, как в Сомали. Там война — это решение бытовых вопросов между разными кланами. В Сомали есть кланы, каждый клан имеет название. Есть крупные, есть более мелкие, есть подкланы. Практически у каждого клана есть своя вооруженная милиция, большинство мужчин там вооружены. Все вопросы решаются с помощью оружия, если старейшины не могут решить их между собой мирно.

Когда я был первый раз в Сомали в 2005 году — это был госпиталь «Врачей без Границ». Был я в нем в течении недели и наблюдал непрерывный поток людей с огнестрельными ранениями. Перед моей поездкой туда мне сказали, что ничего опасного для сотрудников и для миссии там нет, так как ближайшие боевые действия происходят за 30 км. Раненые преодолевали эти 30 км на машинах на вторые сутки. Они попадали в госпиталь преимущественно с ранениями конечностей. Я поинтересовался: почему так? То есть почему такие легкие ранения? Мне ответили, что стреляют там хорошо. Это в госпиталь довозили только с более легкими ранениями.

Потом я смотрю: местные смеются. Я их спросил, почему им так весело: может перемирья удалось достичь? Мне объяснили, что не было раненых в тот день, но это только лишь благодаря тому, что кончились патроны. Старейшины с двух сторон собрались и решили на две недели объявить перерыв в боевых действиях и послать бойцов на рынок купить патронов, чтобы потом продолжить спор. Спорили они за источник воды и за пастбища. Когда государство не решает элементарные проблемы существования, то они решаются войной. У того, у кого есть паcтбище и источник воды, дети не умрут от голода.

Раненные, привезенные в этот госпиталь, и их родственники, которые за ними ухаживали, очень гордились тем, что они воюют за свою общину, за своих детей. Я увидел, что у раненого была прострелена правая нога ниже колена, на вылет. Я обратил внимание на его необычайное мужество. Он лежал и улыбался. Ему рану сквозную зондировали. Это очень болезненно, а он с любопытством смотрел. Этому мужчине было лет 30. Через день появилась пара прекраснейших старшего возраста людей, высокие, красивые, словно патриархи рода. Они так улыбались, что ты чувствовал себя их ребенком, когда они на тебя смотрели. Это были родители раненного. Их спросили: «Как же так? У вас же это не единственный ребенок? Почему вы все и всех бросили и приехали сюда?» «Да, там у нас много еще детей, внуков и много работы. Но мы все бросили, потому что он герой, мы гордимся им. Мы приехали за ним ухаживать», — ответили они.

«В Чечне поколения за поколением рождаются с ощущением войны»

Чечня воюет за свою независимость, начиная с конца XVIII — начала XIX столетия. Когда поколение за поколением рождается с ощущением войны, с осознанием необходимости войны, происходят изменения. Мы все их чувствуем и видим: опускаются барьеры перед насилием, даже у людей, которые об этом не задумывались. Очевидно, происходит потеря части сострадания. К сожалению, давно уже физическая потеря перешла в сферу статистики, если вспомнить, какой болью в сердце отзывалась каждая смерть, когда все только начиналось — Майдан и события сразу после.

Если говорить вообще о том, как воюет Россия и как воевали все государства, где они были образующей силой, то есть Российская империя, Московское княжество, Советский Союз, это можно описать одним предложением: они не считают своих и не щадят чужих.

Чечня, 1996 р.

Одно дело было слышать о том, что Грозный разрушен, другое — увидеть это своими глазами. При том, что город был преимущественно рускоязычным перед Первой чеченской войной. Я видел улицы, по которым в августе 1996 года россияне прорывались к блоку правительственных зданий. Они были усыпаны солдатскими касками, будто улицы Киева каштанами. Валяются эти каски, и ты понимаешь, что каждая была на голове человека, и человек этот был призван в армию, вряд ли это был доброволец.

Чечня, 1996 р.Чечня, 1996 р.

Я не вижу, чтобы что-то поменялось с тех пор. Точно также они воюют, снося все с лица земли. Так они сейчас воюют и в Сирии. В этом проявляется еще и циничное лицемерие: тут они льют слезы по Донбассу, а там это неизбежные потери в ходе боевых действий. Когда был конфликт в Приднестровье, фашистами были люди из Кишенева, их так и называли. Теперь и мы фашисты. В Сирии, я не знаю, они находят там фашистов или нет?

/Володимир Єрмоленко

фото Олександра Глядєлова