«Мне бы хотелось попробовать себя в политике», — волонтер Александра Дворецкая

О себе в Крыму и о том, что изменилось за пять лет

Мне очень сложно оценить себя тогда и сейчас. Но если бы поставили простой вопрос, изменилось ли что-то, я бы сказала, что изменилось все. Я родилась и выросла в Крыму, и до 9 марта 2014 года никогда не планировала оттуда уезжать. Тогда мне казалось, что нельзя найти места лучше, чем Крым. Сейчас я уже не уверена, что даже после возвращения Крыма я бы хотела вернуться туда жить.

Я вышла замуж, у меня появился ребенок. Организация, которую я возглавляю, — тоже ребенок тех событий, ребенок вооруженной агрессии РФ. «Восток-SOS» — это реакция на то, что тысячам людей вдруг понадобилась наша помощь. Мы решили ее предоставлять. Поэтому моя жизнь сегодня — это все то, чего не было в Крыму.

Если бы я знала тогда опасность оккупации, я бы не была такой смелой

Я думаю, что много активных людей из Луганска, Донецка, Симферополя, Ялты задаются вопросом: а что сделал бы я, если бы тогда, весной 2014-го, понимал всю опасность ситуации? Если бы я знала потенциальную опасность, которую несет с собой РФ, оккупация, что люди будут исчезать, что их будут пытать, наверное, я была бы менее смелая.

Мы и в Крыму всегда немного выбивались из общей массы. Я училась на философском факультете Таврического национального университета, и нашу компанию даже там в шутку называли «оппозиция».

У нас был свой киноклуб социального и классического кино, мы выходили на акции за равенство, против милицейского произвола и тому подобное.

Говорили: Дворецкая всегда против, ей все не нравится. Есть люди, которым все нравится, а есть люди, которым все не нравится. Сказать, что я — типичный представитель крымского общества, наверное, я не могу.

В Украине очень мало людей интересуются событиями в других регионах. Если мы сейчас спросим, что происходит в Сумах, или в Луцке, Черкассах, вряд ли вам хорошо расскажут, какие там есть проблемы, какие организации работают, какие активисты живут. Но это не значит, что жизнь там остановилась.

Чтобы понять, как жил Крым в оккупации, наверное, надо взглянуть на Одессу. Она будет ярким примером, потому что там есть не только противодействие местных элит, но и российское влияние. Мы жили в похожей атмосфере. Крым входил в тройку регионов, например, по количеству судебных исков власти о запрете массовых мероприятий. Именно это было профилем работы нашей организации до того, как я уехала из Крыма. Мы помогали различным общественным инициативам, организациям представлять интересы в суде и защищать свое право на свободу собраний от местных властей и от полиции.

Я довольно часто бывала в Киеве и до начала событий, у меня много друзей, знакомых. Я не переезжала на пустое место — у меня было сразу несколько предложений, где жить и работать. Все довольно бережно относились ко мне.

Я удивлялась, когда спрашивали: «Что у вас происходит в Крыму?» Не у нас в Крыму, у вас в Крыму!

В 2014 году все считали, что Крым — это где-то очень далеко, что он никогда не был таким уж нашим, и что осознать или понять, что там происходит, достаточно сложно.

В 2013-2014 годах я перемещалась между Луганском, Симферополем и Киевом с ноября по март. В период луганского Евромайдана у нас была акция — мы делали поздравления городу Луганску, вешали бумажные желто-голубые флажки на елку, делали гирлянды. На каждом из этих флажков мы писали пожелания. Я написала, что желаю Украине быть открытой миру, милицию, которую не страшно встретить на улице, справедливые суды. Это были три пожелания из более сотни, которые писали активисты Евромайдана.

Прошло пять лет, а я до сих пор хочу, чтобы мы были более открытыми. Я до сих пор считаю, что правоохранительная реформа не состоялась как следует. Я хочу чувствовать себя безопасно рядом с правоохранителями. У нас продолжаются пытки, саботаж расследований. То же и с судебной реформой.

О поездке в Донецк

Я не ездила в Луганск уже после Крыма, не считала это безопасным. Но помню, что в первых числах апреля я решила, что хочу поехать в Донецк. Донецкий пресс-клуб пригласил меня поговорить с журналистами, студентами, рассказать, что произошло в Крыму. Мы с моей коллегой из Крыма поехали и говорили: ребята, у вас точно то же самое. Эти несколько палаток с российскими флагами, которые стоят на вашей площади, — это не просто так. Сейчас очень важно требовать замену полиции, очень важно понять, кто у вас возглавляет службу безопасности. Это могли быть те люди, на которых вы могли опереться. Именно потому, что мы не могли на них опереться в Крыму. Первые, кто нас сдал — это была милиция, служба безопасности. Если ты понимаешь, что уже никакие правила не работают, что тебя могут забрать прямо с акции в офис «Русского единства» и там пытать, то очень сложно представить, каким мирный протест может быть. Я помню, что я поехала в Донецк, и мне так искренне было жаль, потому что у меня с рюкзака сорвали мою желто-голубую ленту.

Я помню, что жила у друзей в центре города, поэтому вообще не пользовалась общественным транспортом. Мне было где спать, они готовили еду. В другое время я пыталась заниматься координацией, потому что продолжался вывоз украинских военных из Крыма, мы здесь сотрудничали с Олегом Сенцовым, собирали деньги в Киеве, чтобы передавать их в Крым и организовывать этот процесс.

В один из вечеров я почувствовала, что от напряжения может болеть челюсть

Выезжали переселенцы. У нас были такие две гугл-формы: «мне нужна помощь» и «я хочу помочь». Я пыталась координировать этих людей между собой. Кому надо вывезти семью — я звонила: есть ли у вас еще свободное место, готовы принять людей? Я помню, как впервые почувствовала, что может болеть челюсть от того, что ты очень напрягаешься весь день. Просто сжимаешь зубы от того, что информация, которая к тебе поступает, очень тревожная. Были и истории, когда людей похищали, когда люди прямо звонили из квартиры и говорили, что в их квартиру кто-то прямо сейчас ломает двери, спрашивали, что делать.

О руководстве общественной организацией

Стало немного легче, когда какое-то количество людей, друзей из Луганска, из Крыма уже уехали. У нас было несколько вариантов: или всем по-одному что-то делать, или собраться вместе и разделить эти задачи. Так родился «Восток-SOS» как инициатива, именно тогда мы запустили отдельный медиа-проект с информированием о ситуации в Луганской и Донецкой областях.

Наверное, самый тяжелый и переломный момент для меня был 25 мая, в день выборов президента Украины. Тогда задержали нашего коллегу Славу Бондаренко. Он освещал выборы в Луганской области. Он провел в плену четыре дня, в течение которых мы смогли связаться со всеми, с кем только у нас были связи. Я звонила всем пророссийским знакомым в Крыму, кто бы мог подсказать, кто этим занимается в Луганской области. Мы просто пытались спасти человека.

С тех пор началось очень много разных событий. Кого-то спасали, выкупая за $40 тыс., кого-то благодаря тому, что пожилые родители приходили в здание СБУ, плакали. Тогда тоже казалось, что у нас есть просто очень четкие задачи — спасти человека, найти возможность проинформировать, поселить куда-то 300-400 человек за день, которые просто приехали на вокзал.

Пытать нельзя любого человека, независимо от того, любит он Путина или Порошенко

Мне казалось, что весь мир превратился в расстояние между офисом и местом, где я ночевала. И иногда магазином, где я могла купить кефир. Нам даже ресторан один привозил бесплатные обеды. Мы не выходили днем ​​никуда. Казалось, что разницы между жизнью в Киеве и в любом другом городе вообще нет, потому что ты город не видишь.

За эти пять лет я поняла, что не получится всегда нравиться всем. Например, мы как организация занимаемся защитой прав жителей, в частности тех, которые остались на оккупированных территориях. Для нас, как для правозащитной организации, не важна политическая позиция этого человека, если в отношении него совершают нарушения. Нам кажется, что пытать нельзя любого человека, независимо от того, любит он Путина или Порошенко. У нас есть правозащитные границы, в которых мы понимаем, что пытать людей нельзя, убивать без суда людей нельзя, задерживать их и держать без предъявления законодательных оснований тоже нельзя. Есть границы, за которые ты не выходишь, и это тебе дает возможность отвечать на вопрос, почему ты придерживаешься той или иной позиции.

Второе — мы часто занимаемся «непатриотичными делами». Такими, например, как нарушения со стороны украинских военных или чиновников, работающих в зоне конфликта. Возможно, первая реакция: как так? У нас война, мы не можем деморализовывать, кто же пойдет воевать, если мы будем людей, воюющих, называть преступниками?

На самом деле я считаю, что только огласка влияет на то, чтобы таких нарушений становилось меньше, чтобы командование их не замалчивало, чтобы оно на них системно реагировало, работало с личным составом.

Мы делаем доброе дело, но оно не всегда заметно и понятно. Главное, чтобы ты видел немного дальше. Может, на пять шагов.

Самое сложное — это мотивация. Для того, чтобы люди работали в общественном секторе, у них должна быть мотивация, причем это не денежная мотивация. Оплата труда, конечно, тоже важна. Но в первую очередь должна быть какая-то ощутимая значимость того, что ты делаешь, нужны победы.

А в нашей сфере, в сфере работы с конфликтом, побед очень мало. Когда ты вроде вкладываешь, вкладываешь, и очень мало видишь результатов, возникает определенная фрустрация, ты не знаешь, действительно ли это нужно, правильно ли ты работаешь.

Некоторые проблемы за пять лет не изменились. У людей все еще нет жилья или работы, некоторые люди все еще находятся в плену или пропали без вести. Конечно, это демотивирует многих.

О совместных акциях с праворадикалами

Нельзя отдавать праворадикальным группам монополию на темы.

Мы не можем каждый раз отказываться от темы, когда на акцию вместе с нами приходят С14 или Национальные дружины.

Вряд ли они выйдут на защиту ромов или жителей оккупированных территорий.

Надо выходить на такие акции, надо поддерживать их и говорить о важных вещах. Например, во время акции на Банковой, несмотря на обсуждения и просьбы от организаторов не рассказывать, но я говорила в частности о насилии со стороны праворадикальных групп. Например, о львовских событиях, об использовании не только государственных органов в борьбе с активистами, но и вот таких вот радикальных групп. Мне кажется, тогда дискуссия может быть полезной.

Мне понравилось, что некоторые участники акции, которые меня отговаривали выступать, сказали, что это действительно важно озвучивать. Важно и справедливо. Поэтому нам иногда надо собираться и говорить не о текущих событиях, не только о деле Кати Гандзюк или о нападениях на активистов в Одессе, а говорить о будущем. О том, чего мы хотим, ведь на самом деле с этими людьми нам не по пути. Наше общее видение будущего отсутствует.

У нас адекватных людей гораздо больше, чем может показаться. Просто радикальные группы громче.

О своей семье

Наши коллеги просили нас выехать с Костей (мужем Константином Реуцким —ред.) в Грузию на несколько дней, чтобы мы могли отдохнуть. Наверное, это больше даже касалось Кости, потому что он, в отличие от меня, присутствовал во все жаркие дни на Евромайдане на улице Институтской, затем он немного дольше меня был в Крыму. У нас уже были билеты на руках, мы должны были лететь в Тбилиси, но за день до того, как он должен был ехать из Луганска, взяли в плен двух наших друзей в Луганске, и мы просто отказались. Он предлагал, чтобы я летела сама, но я не очень была готова это делать. Первая попытка такого отдыха у нас сорвалась в первых числах мая. Затем нам просто тоже мои коллеги, уже чешские, сказали, что у них есть возможность нас на неделю вывезти в Прагу, просто чтобы мы отдохнули. Мы поехали. Нам привели каких-то психологов, но мы смеялись над этой процедурой и пили пиво. Несмотря на запрет, мы пошли пикетировать российское посольство в Праге, чтобы рассказать, что происходит. В Праге 9 мая меня встретила новость о том, что задержали Гену Афанасьева, 10-го — что задержали Олега Сенцова. Мы поехали в Берлин и тоже устроили акцию в поддержку Олега Сенцова, и вернулись в Киев в день проведения так называемого референдума в Луганске и Донецке.

Мне казалось, что ему (мужу — ред.) нужно быть там, где хуже всего. Я помню, что мне было очень страшно сначала. Первый год я искала по ключевым словам в Twitter, нет ли в населенном пункте, где он находится, каких-то обстрелов или еще чего-то. А потом в какой-то момент я поняла, что он очень счастливый человек, что с ним ничего не произойдет, просто не может. Не знаю, потому что он хороший.

Я отпустила эту ситуацию. Еще это было связано с тем, что с августа 2014 года я была беременна. Все эти страшные события я переживала параллельно с каким-то другим вызовом в своей жизни. Я уже ближе к ноябрю узнала, что это будет мальчик. И с этого времени я понимала, что мне есть о ком заботиться, есть за кого волноваться. И поэтому ездил Костя и не ездила я, потому что у меня была другая задача. Это организация и мой будущий ребенок.

Все те люди, которые нам звонят и обращаются, наверное, им наша помощь нужна, но она часто не является такой критической, как для одного маленького человека на этой Земле, который без тебя не выживет. Сейчас ему четыре. Понятно, что уже легче, его можно оставить с бабушкой, дедушкой, когда они приезжают из Крыма в гости, или с папой. А вот первое время это очень вдохновляло.

Если бы у него было все в этой стране, чего бы мне хотелось, то наша работа не имела бы смысла. Потому что мы работаем над изменениями, и очень легко думать, что ты работаешь над изменениями для своего ребенка.

О политическом будущем

Мне бы хотелось попробовать. Мне кажется, что у меня могло бы получиться. Пойти и попробовать поработать. Все же ты пять лет работаешь с темой и ты знаешь ее очень досконально. Иногда кажется, что ты знаешь, как надо сделать, как было бы хорошо, чтобы строилась политика, и даже понимаешь, откуда этот ресурс можно взять, чтобы ее реализовывать. Но я бы не сказала, что я активно действую. Например, часть людей сейчас могут ходить по политическим партиям, договариваться, искать себе место в списках. Такое я себе очень сложно представляю. Я вообще не знаю, как люди входят в политику. Им должны позвонить? Мне очень сложно понять, как это происходит. С госслужбой более или менее понятно, что есть сайт, ты можешь взять, податься, пройти конкурс, пройти собеседование и претендовать на какую-то позицию, но что касается политической позиции, мне очень сложно понять, как этот лифт работает.

О том, что делать с Крымом

Мне кажется, что очень мало сейчас можно сделать с Крымом. С одной стороны, мало, с другой стороны — я могу назвать двадцать вещей, которые важно делать. Ощущение того, что ты не можешь получить результат. Это делание потенциально может приносить какой-то результат, но не факт, что такой результат будет. Я считаю, что самое важное, что мы можем делать с Крымом — это максимально сохранять связь с жителями Крыма. Вот это ощущение связи через студентов, которые должны поступать в университеты, через выдачу биометрических паспортов, чтобы крымчане чувствовали, что именно таким образом они могут посмотреть другие страны, что у них больше возможностей. Включать новогоднее поздравление президента или обращение премьера, в котором будут обращаться в том числе к жителям оккупированных территорий и жителям Крыма. Не только отдельной национальности, но и ко всем. Вот это сохранение связей — это то, что мы можем делать. Это то, что зависит от нас, и никто нам не может помешать принимать людей, давать им дополнительные возможности, помогать им. Вторая часть — это справедливость в отношении тех людей, которые участвовали в этих всех крымских событиях, мы знаем судью Чернобука, то есть люди, которые из Крыма, должны видеть, что в Украине происходят изменения. Я не говорю, что только изменений в Украине достаточно для того, чтобы Крым вернулся. Но эти положительные изменения должны быть, чтобы люди хотели возвращаться.