Популизм и кризис интеллектуалов
Почти по всему миру катится волна эмоционального недовольства, облаченная в наряд выразительного популизма, остановить которую никому так и не удается.
Украинские выборы, процесс Brexit в Великобритании, победа Трампа в Соединенных Штатах, эти и им подобные тенденции объединяет общий дух недовольства, в котором слышится ностальгия по прежнему социальному достатку, который безвозвратно потерян из-за корыстных действий обанкротившихся политиков.
Вместе с обвинениями в коррупции нивелируется и вся сложная и компетентная политическая работа, само понятие профессионализма.
Риторика о новых лицах во власти чем дальше тем больше напоминает 1917-й год, когда профессионализм подменяется партийностью и «правильным классовым происхождением».
Несмотря на весь исторический опыт, народу это нравится: рейтинги популистов растут так, что некоторые отчаянные решаются говорить об ограничении избирательных прав, поскольку волеизъявления масс часто выглядят ситуативными и нерациональными хотя бы с точки зрения здравого смысла.
Однако нетрудно заметить, что следующим шагом упомянутого ограничения станет неизбежное скатывание в диктатуру.
Все то, что мы сегодня наблюдаем в социально-политической сфере, сформировалось под влиянием нескольких факторов.
Во-первых, это дискредитация политики как общего дела.
На наших глазах постепенно происходило разложение того типа политической жизни, каким его понимали и сформировали еще в античности. Похоже, что греческая политейя или латинская res publica медленно переставали быть общим делом всех участников создания институтов, призванием которых является обеспечение потребностей гражданского сосуществования.
С одной стороны, эти процессы происходят под давлением так называемой реальной политики, а с другой — являются последствиями воздействий эмансипированных массовых движений.
Это повлияло на изменение представлений о том, чем является политика: из публичной сферы она обратилась к частной, а точнее стала корпоративным делом служения интересам отдельных людей, которые должны были тем или иным образом поочередно запугивать и ублажать широкие массы, ища их одобрения или послушания, пусть это и не всегда удовлетворяло простолюдинов.
Во-вторых, после того как образование стало доступным почти для каждого, сформировался его определенный стандарт.
Заодно выяснилось, что вполне достаточно овладеть только определенным набором навыков, а уже дальше углубляться в тонкости и проблемы не очень и нужно.
Знание, хотя и оставалось силой, впрочем, все быстрее теряло фундаментальные черты. Люди все меньше хотели заниматься им на протяжении всей своей жизни. Оно должно было выполнять, по мнению многих, чисто утилитарные функции.
Оно начало требовать оправданий, а лучшим его оправданием могло бы стать только практическое применение.
Более того, знания перестали приобретать. Считается, что его можно получать в виде услуги. Учебные заведения не являются очагами, где формируется универсальное знание (университет как общее дело тех, кто учит и учится), а превращаются в некие информационные супермаркеты, поскольку инструментальные измерения знания все чаще преобладают над рефлективными.
Для овладения знанием все меньше нужно инвестировать времени и усилий, достаточно создать учебные технологии, похожие на пригодное к применению сугубо прикладное орудие.
Трансформация знания потянула за собой изменения в политической жизни.
Широкие массы людей считают, что государственное управление является не таким уж и сложным делом. Говоря иначе, с управлением может справиться любой.
Если так, то согласно этой позиции, достаточно возвести на властный олимп своего человека, который будет удовлетворять потребности простого народа, потому что в этом и заключается все нехитрое дело государственной работы.
В-третьих, возникает кризис интеллектуалов.
Появление интеллектуалов совпадало по времени с развитием медиа, которые становились средствами распространения их точек зрения. Однако по мере того, как в СМИ усиливался статус их владельцев, трудно говорить об их независимости.
Надежды на то, что социальные сети исправят этот тупик и станут чем-то вроде открытых площадок для масштабных обсуждений, тоже не оправдались сполна.
Вместо того, чтобы быть платформами для высказывания взвешенной мысли, они скорее напоминают среду, куда выливаются потоки безудержных эмоций, а комментарии превращаются в ад с демонстрацией собственного превосходства.
Кроме того, ни для кого не секрет, что социальные сети подвергаются цензуре, а персональные данные пользователей используются владельцами этих систем совсем не по назначению. К тому же роль коммерческой рекламы в них остается едва ли не ведущей.
В конце концов, роль интеллектуалов медленно маргинализировалась, поскольку частные интересы широкой публики в дальнейшем превалируют над общественными.
Большинству людей достаточно трудно понять, как общественное может поддерживать частное.
Конечно, речь идет не о коллективистских моделях, а о том, что свобода личности обеспечивается не в последнюю очередь вкладом каждого в развитие и функционирование открытых профессиональных учреждений. Но и в дальнейшем наблюдается лишь тотальная усталость от самой мысли о необходимости координации усилий.
Эта истощение оборачивается неустанным стремлением сделать солидарное управления сферой корпоративных интересов.
Что можно противопоставить этим длительным тенденциям?
Лекарства от популизма не существует. Как не существует лекарств от инфантилизма и веры в чудо.
Популизму противостоят обучение, труд, настроенность человека на трансформацию своей личности, самосовершенствование и самосозидание. Это не так легко, как раздавать обещания, что новые лица почему-то не будут воровать по-старому.
Однако именно возвращение к эволюционным практикам вместо революционных обещаний поможет интенсифицировать обсуждения по поводу соотношения между отдельными жизненными стратегиями и социальными и культурными ориентациями на пути их усовершенствования и расширения, а значит, и надежды на оживление публичной политики.