«Пять лет назад бы себе сказала: ты больше не увидишь дом» — культурный менеджер Диана Берг

«Дорогенька моя» — проект главного редактора «Громадского» Ангелины Карякиной о равенстве, ролевых моделях, многообразии, политическом и личном. О том, действительно ли сегодня женщины могут, как уверяют в популярной литературе, «иметь все и сразу» — карьеру, личную жизнь, семью? И надо ли всем женщинам обязательно «иметь все»? 

Название проекта «Дорогенька моя», с укр. «Дорогуша моя», отсылает к снисходительному обращению президента Украины Петра Порошенко к журналистке «Детектор медиа» во время пресс-конференции 28 февраля 2018 года. Это вызвало реакцию в виде флешмоба «Я тобі не дорогенька» («Я тебе не дорогуша») и широкую дискуссию о месте женщин в медийной и общественно-политической жизни.

Скажи, пожалуйста, как ты себя определяешь? То, чем ты занимаешься.

Общественный и культурный деятель. Пиар-менеджер, возможно, арт-менеджер, куратор теперь все-таки. Феминистка, дончанка, украинка.

В Донецке я была достаточно пассивной в плане общественной деятельности или высказывания своей позиции. Скорее, это родилось или выросло здесь. Не потому, что это было в Мариуполе, не потому, что это было после переезда, а потому, что это было после войны и после Майдана.

Ты говоришь, что была достаточно пассивной до 2014 года. Тогда трудно представить, что ты в Донецке активно участвовала в проукраинском движении. Когда все началось?

Я была дизайнером, и моя активность распространялась на очень маленький круг людей.

Но после Майдана, после той зимы, особенно после того, как все это началось в Донецке — вот тогда мы просто вышли, вот тогда все началось. И я подсела на иглу активизма, как и все мы тогда, собственно, переродились.

Ты можешь рассказать, как ехала из Донецка, и понимала, что никогда туда не вернешься?

Я думала, что это на неделю. 28 апреля было пять лет после последней массовой украинской акции, когда Донецк был желто-голубым. Это было шествие в центре города. Нас, пару тысяч человек, догнали за квартал. Была бойня. После этого акции стали вообще нереальными. Там не то что травля, а реальная опасность для жизни была.

Даже просто после того, как они портреты расклеивали с нашими данными, сливали в сеть адреса наши и наших родителей, было жутко. И когда мы все равно не уезжали, мне сказали друзья — мы перехватили Zello (приложение, позволяющее передавать голосовые сообщения через интернет — ред.), что они сегодня идут ко мне домой. Не на адрес моей прописки, а туда, где я на самом деле жила, хотя о том месте никто не знал. И мы решили, что уедем на неделю, взяли кеды, паспорта — и все. Оставили ключи друзьям — за кошками ухаживать. Подумали, что все образуется. В марте было также после митингов, за нами пытались следить, но потом все успокаивалось.

А что произошло с домом?

Ой, моя квартира целая сейчас. Мама в этот момент строила дом, он на Песках был, не достроен сейчас. Я туда вернуться не могу.

Если коротко, мой дом в Донецке отжали

Я за пять лет ни разу не была в Донецке. Поэтому на этот вопрос ответ короткий — дом у меня отжали. То место, которое я считала родным.

Из Донецка ты сразу приехала в Мариуполь или сначала в Киев?

Я сразу поехала в Одессу, так получилось попутками. Попала на 2 мая в Одессе. Тоже там где-то засветилась с украинским флагом. Потом поехали во Львов. Остались там на 4 месяца, до сентября. Думали, что скоро вернемся домой, жили в музее.

Там была другая реальность. Очень дружелюбная, гостеприимная и красивая, но совершенно другая. Как-то хотелось домой. А если не можем поехать домой, то максимально близко к дому. В Мариуполь я приехала впервые, до этого его только проезжала.

Как родилась идея «ТЮ», когда, и зачем тебе это было нужно?

В Мариуполе я начала себя искать. Потому что стало понятно, что в Донецк не смогу вернуться в ближайшее время. Так получилось, что я заняла нишу культурного менеджера.

В Мариуполе было много активных групп, организаций, которые занимались важной деятельностью, волонтерской, хоть это и было очень опасно. А вот с точки зрения культурного развития здесь была лакуна, и мои друзья из театра Леся Курбаса во Львове, просто хотели сюда приехать и поддержать Мариуполь как форпост, как границу с Мордором. Просто, без гонораров, дать спектакль.

Это была крутая идея, я нашла дом культуры, который мог бы их защитить и помочь. Приехали, показали пару спектаклей — и началось. Затем то же самое — Жадан, Садовская, артисты, музыканты захотели приехать сюда и поддержать Мариуполь.

Многие хотели также ездить на базы к военным, к Азову, когда он здесь стоял на передовой. Это было общее движение творческих людей — поддержать, чем могут, это город.

А Мариуполю, людям это было нужно?

Оказалось — да. Это было важно, когда приезжали артисты, музыканты, которые на украинском языке давали спектакли или концерты. На тот момент Мариуполю нужна была эта поддержка — быть частью Украины. Тогда там был только театр русской драмы.

То есть — никакой украинской альтернативы не было?

Контент был преимущественно русский. Украинского продукта особо не было. Дом культуры был, музей и театр.

Поэтому оказалось, что запрос — огромный. Как на украинскую музыку, театр, так и вообще на качественную современную культуру. Потому что Мариуполь сильно изолирован, добраться сюда невозможно, доехать на машине очень сложно. Изоляция чувствовалась.

Сюда через год после освобождения от «ДНР», кажется, приезжал только один раз президент. Я чувствовала, что у людей есть ощущение обесценености. Мы здесь боремся, пытаемся отстоять Украину, а не так чтобы и очень мощная была поддержка извне, на психологическом уровне.

Звали ли тебя во власть?

Звали, кажется, в депутаты или в обладминистрацию.

Ты не пошла?

Нет.

Почему?

Мне ближе такого рода инициатива, быть оппозицией власти, альтернативой. Но это не мое — вставать в восемь утра и идти куда-то...

Ты дружила с «Азовом», когда он был еще только военным формированием. Теперь есть еще два отделения — «Национальный корпус» и «Национальные дружины», и люди, которые могли быть причастны к этим движениям, напали на организацию, в которой ты работаешь. Тебя это удивило?

Нет, потому что ультраправые организации достаточно давно нас, Платформу «ТЮ», скажем так, хейтят. Потому что мы выступаем за права и свободы человека, ЛГБТ. Проводили Фестиваль равенства. Мы говорим открыто, что мы поддерживаем права для всех. Для них это триггер, мы оказались единственной организацией, которая защищает в видимой плоскости права ЛГБТ. Нам не раз там расписывали стены хейтерскими надписями, в том числе гомофобными и нацистскими. Нападали на наши акции, в последний раз — непосредственно на платформу «ТЮ». Это последовательная штука, которая меня не удивила. Удивил сам факт агрессии в такой форме. А то, что они не любят меня, было известно уже давно.

Получается, что давняя дружба или контакты больше ничего не значат, когда мы на других фронтах?

К полку, военной структуре, у меня отношение одно — это однозначно люди, которые за нас умирали, люди, которые нас защищали, к ним у меня даже никаких вопросов нет. Все, что касается их ответвлений — там совсем другая история. Там уже сторонники этого движения, у них нет тех заслуг, за которые я могла бы их уважать.

А повлиять на них старшие товарищи не могут?

Я думаю, если бы они не влияли, нападение произошло бы гораздо раньше. Был такой случай, когда я с радужным флагом вышла прогуляться по Мариуполю, чтобы поддержать Прайд. Пошла на площадь. А там парад «Азова» военный, в честь освобождения Мариуполя, куча депутатов, военных чинов, многие участники войны.

После этого они обиделись и перестали считать меня подругой. А мне стало очевидно, что наши идеологические позиции не совсем совпадают.

А что тебя и платформу в этой ситуации защищает?

Есть полиция, если мы говорим о физической защите. Открыты уголовные производства, но это очень длинная вещь. Дело такое, скажем, не самое удачное, потому что все были в масках, в черном, никого не узнать. До сих пор ищут нападающих, которые поломали носы и ребра детям, а я считаю, что это дети, им по 18-19 лет. Помещение разрушили. Полиция теперь всегда предлагает нам помощь и поддержку.

В какой-то момент это стало частью мейнстрима приписывать Кремлю все, что тебе не нравится. Что с этим всем делать?

Что с этим делать в общем политическом смысле, я не буду сейчас отвечать. Давай возьмем тот факт, что есть условные правые и левые. Левые — это мы, которые за права человека и критическое мышление. Мы, на мой взгляд, не должны прогибаться под этой историей. Когда придут и будут запрещать не только одну выставку, но и презентацию какой-то невинной книги. Если мы скажем — да, окей, послезавтра они придут в школу и заменят учебник по физике на Слово Божье. Нельзя показывать страх. Если мы верим в это, то надо делать то, что делаешь, в любом случае, даже если тебе угрожают. Придумать кучу способов защиты, позвать полицию, охрану, но ни в коем случае ничего не отменять. Поэтому понемногу откусывают нашу территорию...

Территорию Свободы.

Территорию Свободы откусывают, и она остается очень маленькой. И эта жесть будет распространяться по всей Украине. И любая лекция будет под угрозой. Например, о ролях женщины, как в Днепре или в Харькове, на которую напали и сорвали.

Вспомним и вашу акцию 8 марта, на которую также напали в прошлом году. Если убрать контекст о радикалах, для тебя как для женщины и украинки почему было важно выйти на марш 8 Марта?

Нам было важно показать, что у женщины есть право на то, что обычно свойственно мужчинам, и мужчинам сильным, патриотам. Мы взяли украинский флаг и нарисовали символ феминизма, надели балаклавы, взяли файеры и пошли этим маршем. Это оказалось триггером для патриотических, националистических ребят.

Я не скажу, что в Украине наихудшая ситуация. Она лучше, чем много где — в отношении прав женщин, о правах на мирные собрания. Но что касается возможностей и свобод, конечно, мы ограничены. И я не хочу перекладывать ответственность за это на мужчин. Потому что стереотипы у нас в обществе до сих пор играют огромную роль. Женщины сами являются носительницами этих стереотипов, женщины сами думают, что мы ограничены в чем-то.

А тебе не мешают эти ограничения и стереотипы в каких-то ситуациях, в личной жизни, работе?

Это всегда видно. Например, на Фестиваль равенства в Мариуполе мы просили охрану у полиции. Пришли туда я и мои два менеджера, Саша и Дима.

Поставь чувака в пиджаке, чувака в футболке и женщину — первым руку пожмут чуваку в пиджаке, а женщине — «здрасьте»

Сидит полковник. Сразу жмет руку ребятам, первому Саше, потому что тот в пиджаке — это важнее по иерархии, второму — Диме, который был в футболке, а мне просто «здрасьте». Как будто пришла девочка. Вот такая иерархия, очень показательная, комиксы можно делать. На самом деле я — директор, а это просто ребята из моей команды. И везде так — поставь чувака в пиджаке, чувака в футболке, женщину в пиджаке и женщину в джинсах. Самым главным будет чувак в пиджаке, а ты — как стажер.

А как ты на это реагируешь?

В свое время реагировала остро, когда становишься феминисткой, осознаешь себя ней — хочется возмущаться.

Потом начала уже думать, как это можно изменить. Если начинаешь слишком остро и провокационно выпячивать феминизм — это штука, к сожалению, не работает или работает совсем плохо.

Здесь, в Мариуполе, какие права людей нарушаются больше всего? Здесь большой город, много рабочих людей, экологические проблемы. Насколько люди, у которых куча других проблем, чувствительны к проблемам других?

Безусловно, к нам ходят и рабочие люди. Первый год приходили и просили не фотографировать, чтобы на заводе не узнали, что они были на этом культурном мероприятии.

К нам приходят и военные, и дети из интерната, и люди с завода. У нас есть сообщество художников, которые в душе художники, а работают на заводе. Здесь почти невозможно попасть на людей, которые не связаны с заводом.

А как ты со всеми трудностями — нападениями на «ТЮ», угрозами — внутреннее справилась?

Психологически это ужасно. Еще более ужасно, что во время нападения меня не было. Дежавю такое — нападают на мой дом, а меня даже там нет.

Ребята из команды пострадали, конечно, это все ужасно. Все, что навалилось, у нас же недоотрефлексировано, начиная с переезда. Переезд — это когда ты собрался и уехал, а это я даже не знаю, как назвать.

Ты назвала это отжим, у тебя отжали дом.

Отжим моего дома. Поиски себя в незнакомом месте. Жизнь начинается заново. Есть в психологии куча терминов — расстройство адаптации, ПТСР... Это все есть в Мариуполе у многих. Потому что город был обстрелян, у кого-то близкие на фронте. Город, у которого не просто посттравматический синдром, а настоящая травма в процессе.

Ты хочешь сказать, что когда это случилось, все в один момент вспомнилось?

Да, конечно, у меня истерика была. Здесь не только тот факт, что ворвались чуваки и все разгромили. Здесь какие-то ожидания мои полностью разрушились, иллюзии.

Я всегда думала и даже гордилась — в Мариуполе на такие инициативы культурные, образовательные, социальные, которые хоть как-то касаются анархизма, не нападают. Нападали во Львове, Киеве, Харькове, Запорожье, Ивано-Франковске, это постоянно случается. А я настаивала, что в Мариуполе правые радикалы, активные ультраправые националисты — они знают, кто настоящий враг. Враг в 10 километрах, и здесь знают, чем заняться. А там в Киеве, условно, или во Львове, за тысячу километров, чуваки просто машут украинским флагом и говорят, что «мы здесь за наших мальчиков, а вы гендером занимаетесь». Мне казалось, что все здесь честнее, даже националистическое комьюнити, потому что рядом враг и Раша. Просто травма у меня была.

А что тебе помогло справиться с этим?

Хорошо порыдать. Затем надо было думать, что делать дальше. Опять же флэшбэк у меня был — что надо делать то, во что ты веришь, но это так же опасно, как и было в Донецке. Ты понимаешь, что ты права, вы продолжаете свою деятельность, но это уже риск, когда кто-то уже погиб или пострадал.

И надо понимать, что будем что-то менять. Люди в больницах лежат. Даже не в этом дело. Нападавшие не хотели называться, все это как-то трусливо пришло, показало силу и свалило. Как с этим жить в одном городе? Я просто думала, кто это мог быть, пыталась пойти на контакт с некоторыми персоналиями. На контакт со мной они не пошли, причем это было после нападения на акцию 8 марта.

А что бы ты сказала?

Я бы сказала, что мы и вы — за Украину, мы хотим сделать в Мариуполе что-то важное и хорошее. И если мы в чем-то не совпадаем во взглядах, давайте это просто примем.

Правые восприняли нашу акцию «Больше чем жена» как унижение

Мы вас не будем дразнить, унижать, потому что они восприняли как унижение то, что мы назвали акцию «Больше чем жена». И вы со своими детьми, у которых играет молодая сила, разберитесь, что нам нечего делить.

Сейчас я бы не знала, что сказать. Я хочу поговорить, я верю, что мы можем с кем угодно разговаривать нормально, но не знаю, что сказать. Они пришли нас убивать.

Я многим задаю этот вопрос, и тебе тоже поставлю в конце. Что бы ты сказала самой себе 5 лет назад?

Я сама знаешь, сколько раз об этом думала? Пять лет назад у нас был марш, пять лет назад я бы себе сказала, что ты уедешь и больше не увидишь дом, возьми с собой любимую чашку, не забудь альбомы с фотографиями, которые были сняты только на пленку. Не забудь побывать в любимом дворике и хотя бы осознай, что ты уезжаешь.

5 лет назад бы себе сказала — езжай сразу в Марик, потому что там будет «ДНР», а ты можешь что-то сделать

Сказала бы — езжай сразу в Марик, не надо петлять. Возьми все вещи, чтобы родители не везли. Езжай сразу своей машиной, езжай сразу в Мариуполь, там через пару месяцев будет «ДНР», а ты можешь там что-то сделать. Энергию, выделенную на борьбу и активизм, могла бы сюда привезти.

А самое интересное, что я тогда смогла бы за пять лет сказать себе, что надо все делать так, чтобы нельзя было предъявить претензии себе нынешней.