«С мамой мы говорили о моей сексуальной ориентации только раз». Разговор с военнослужащей Марией Жмудь

25-летняя Мария Жмудь — радиотелефонистка в 14-й отдельной механизированной бригаде имени князя Романа Великого. Контракт с Вооруженными силами подписала в 2021 году. Летом прошлого года работала в Дружковке Донецкой области, пережила ракетный удар по ангару. Мария — открытая лесбийка. В подразделении о ее сексуальной ориентации знают.

Военнослужащая рассказала hromadske о принятии себя, службе, контузии, страхе на войне и отношениях с матерью. Дальше — ее прямая речь.

Могла сбежать к отцу и покурить с ним

Я родилась в городке Млынов в Ровенской области. В детстве была тихой образцовой девочкой, пела в церковном хоре. Родители развелись, когда мне было восемь. Из-за обиды на отца мама не хотела, чтобы я с ним общалась. Но я с папой дружила.

Мне было 15. На хоре меня поставили рядом с человеком, из-за которого мы провалили выступление. Я пришла к папе злая и недобрая. Помню, он курил красные «Прилуки». И я подхожу, беру у него изо рта папиросу, сажусь рядом и начинаю курить. Он только посмотрел. Я говорю: «Воспитывать меня нужно было раньше».

Я убегала из дома, когда ссорилась с матерью, и шла к отцу. Когда он видел, что мне грустно, ставил пепельницу и говорил: «Покури, а потом рассказывай».

Мама всегда была строга. Как-то сказала мне: «Я тебе не подруга, я мама». А мне хотелось, чтобы она была подругой. Поэтому сейчас мама обо мне почти ничего не знает.

В 19 лет влюбилась в девушку

Я пошла учиться в местный колледж на бухгалтера. Не подозревала о своей ориентации, встречалась с ребятами. Потом поступила в Луцкский университет на экономиста. Начинала понимать, кто я и чего я хочу от жизни.

В 19 лет впервые влюбилась в девушку из своей группы. Она была очень умная. Мы общались. Но она была гетеросексуальной, потому у нас ничего не получилось. Но благодаря ей я осознала, что мне нравятся девушки. Через несколько лет я поблагодарила ее за это.

Это осознание давалось мне тяжело. Было страшно, я не понимала, что со мной происходит. Всю жизнь нравились ребята, и тут — на тебе! — чувствую тягу к девушке. В какой-то момент доходило до депрессии. Я не знала, как обращаться и с кем общаться.

Я не была знакома с ЛГБТ-сообществом. Знала только, что такие люди есть. Видела прайды по телевизору. Читала в интернете, кто такие лесбийки, геи. Познакомилась с Яной Лис, ЛГБТ-активисткой и координатором общественной организации «Инсайт» в Луцке. Она — трансгендерная женщина, лесбийка. Когда мы встретились, я не знала, о чем ее можно спрашивать, боялась обидеть.

Тогда, в 2019-м ЛГБТ-сообщество в Луцке только создавалось. Но у нас было много людей. Я знакомилась с ними, говорила. Нашла тех, кто меня понимает. И со временем стало легче.

После каминг-аута мама не разговаривала со мной три дня.

Не люблю, когда мне рассказывают, что я зло, потому что мне нравятся девушки. Да, нравятся — мне с ними хорошо, комфортно и я не вижу себя рядом с мужем. Никак.

Я верю в Бога, но не в религию. Потому что это просто «выкачивание» денег. О том, что в Библии пишут про ЛГБТ, моя любимая тема. Люблю заикаться об этом с каким-нибудь набожным лицом. Прошу показать, где в Библии написано, что однополая любовь — это плохо. И они умолкают.

У моей мамы всегда была такая позиция: «Я против этого ничего не имею». Но! Мы говорили о моей ориентации только один раз. Это был телефонный разговор. После него мама три дня со мной не разговаривала, и мы замяли эту тему. Она верит, что когда-нибудь я найду парня, выйду замуж и буду иметь 15 детей.

Папа скончался четыре года назад. Мама уехала в Германию после начала войны. Мы в трех тысячах километрах друг от друга, и сейчас у нас лучшие отношения.

Все командиры подписали ЛГБТ-флаг

Иногда я чувствовала себя некомфортно из-за стереотипов о лесбийках. Мне говорили: «По тебе вообще не скажешь». Я в армии, может мне штаны военные разрезать, шортики сделать?

Впрочем, мне повезло, я ведь не чувствовала к себе откровенной гомофобии. Многие друзья удалились, но не уверена, что из-за каминг-аута. Быть лесбийкой в Украине мне не трудно. Могу жить обычной жизнью, моя личная — никого не должна волновать.

Общество немного изменилось. Думаю, этому поспособствовала война. Люди стали более лояльно относиться к ЛГБТ. Но чтобы все общество приняло ЛГБТ, нужно, чтобы вымер «совок».

Кроме мамы, я о себе не рассказывала никому из родных. А где-то с начала войны начала открываться двоюродным братьям, сестрам. Думала, может, это будет мое последнее слово.

В 2019-м занималась активизмом в соцсетях, волонтерством. Было любопытно, казалось, что я все смогу. Сейчас больше думаю о том, что и кому говорить. Отчасти потому, что хочу иметь карьеру в таком месте, где ЛГБТ не особо воспринимают.

Когда меня принимали на службу, молодой лейтенант показывал мне все в подразделении. Я ему рассказала о себе. Сказала, конечно, чтобы держал в секрете. Но он рассказал другим. Хейта не было, все отнеслись адекватно. Говорили: «Каждому свое». Я дала всем своим командирам подписать ЛГБТ-флаг и передала его «Инсайту» в Луцк.

Гомофобии в армии нет, но есть неравенство. Вот в армии, скажем, очень популярно понятие гендерного равенства. Но никто не понимает, что это значит. Просишь парня: «Принеси, пожалуйста, сумку». Он говорит: «У всех равные права». Но когда дело доходит до уборки, то это работа женщины.

Ходила по семь километров в одну сторону в бронике с автоматом

После университета я работала в нескольких банках, потом на предприятии. Но давно думала об армии, общалась с военными. Были сомнения, но я хотела стабильную работу и зарплату. В ноябре 2021-го, на мамин день рождения, подписала контракт на три года.

Меня отправили в город Владимир на Волыни. В 14-й отдельную механизированную бригаду имени князя Романа Великого. И моя жизнь перевернулась.

В учебном центре под Львовом я вставала в четыре утра, ходила по семь километров в одну сторону с броником, каской и автоматом. Это сложно, но со временем привыкаешь.

Когда началась война, я не пожалела ни на йоту, что пошла в армию.

За три дня до вторжения травмировала ногу

За три дня до полномасштабной войны я прыгнула в окоп на полигоне в Старичах. Приземлилась на ровные ноги, а нужно было согнуть. Растянула связки, лежала с перебинтованной ногой.

Я никогда не забуду тот день, когда проснулась в 5 утра от криков:«Война началась!» В тот же день нас забрали на полигон в Ровенской области. Меня там оставили, наложили гипс, а остальная бригада поехала на восток. Я пробыла там два месяца, но ногу так и не долечила.

В апреле меня отправили в Харьковскую область. Я не закончила учебу, но требовались люди. Нас поселили в медпункте. Домик в деревне, семь девушек. У меня была паника. Я ошибалась, меня за это ругали, так и училась.

Моя задача — докладывать информацию высшему руководству. Были дневные и ночные смены, дежурили по пять часов. Иногда нужно было вставать в три утра, в пять. Ритм сбился. Спала по два-три часа. Так жила почти год.

Само понятие «Донбасс» вызывало страх

Помню момент, после которого я осознала, где я. Недалеко от нас были позиции, прибежал россиянин и ввалил по ним из РПГ. Наши бойцы выжили. Одного контузило, другому прилетело в глаза. А еще один попал в психушку. Когда его привезли, он кричал — не вывозил все это. Прошел Киевскую, Николаевскую области, Припять, а тут не выдержал.

В мае мы переехали в Дружковку Донецкой области. Само понятие «Донбасс» у меня вызывало страх, потому что я девять лет читала, что там происходит. Но было хорошо. С девчонками я общалась только по работе. Было тяжеловато — не с кем было поговорить. Да и со мной никто не пытался.

После ракетного удара очень захотелось жить

20 июня у одного из наших ребят был день рождения: ему должно было исполниться 22 года. Был солнечный день, и мы готовились к празднованию. Я собиралась выйти покурить. Но что-то остановило. В этот момент произошел взрыв.

По нашему ангару в Дружковке прилетела ракета. Был глухой удар, разбились окна. У моей коллеги выпал из рук телефон, она наклонилась приподнять. Если бы не это, ей бы снесло голову. Мы вышли, а на улице все разбито, все горит. У меня лицо в крови. Приехали сразу иностранные журналисты, не знаю, когда и успели. Мы попали в публикацию в Нью-Йорк Таймс.

После прилета так жить захотелось! В госпитале у меня диагностировали легкую контузию. Голова болела ужасно. Проблемы с левым ухом остались до сих пор.

На следующее утро нас отвезли в другой дом в Дружковке. Два месяца мы там как будто отдыхали. Это было место, где лупило еще сильнее.

Мыши были такие наглые, что грызли перчатки медика

Позже мы вернулись в Харьковскую область, а в сентябре — под Харьков. Однажды я вышла на крыльцо и вижу, как летят в сторону города семь ракет. Попало в жилой дом, там погибла семья. И в госпиталь. Я тогда, должно быть, впервые заплакала.

Потом еще один переезд, в село за Купянском. Жили на железнодорожной станции, на раскладушках, с мышами. Они были настолько наглые, что грызли перчатки нашего медика.

С нами были бабушка с дедом. Их дом уничтожила ракета. Мы их немного кормили, покупали им лекарства. Их дочь и внучка во время оккупации поехали в Купянск, чтобы снять бабушке пенсию. Их увезли россияне. Что с ними сейчас — никто не знает.

На этой станции мы провели полгода. Там праздновали Новый год, Рождество: поставили елку, дарили друг другу подарки. Места было мало. Когда появлялась возможность выбираться в Харьков, я об этом очень просила. Снимала квартиру и там просто спала.

В прошлом месяце я перевелась в другое подразделение. О своей работе в нем ничего не могу рассказывать.

Военные устают, нужны ротации

Это безумие, когда фронт рассматривают как форму наказания. Это несправедливо по отношению к военным, особенно тем, которые там не первый год. Сколько сил вложено в службу, а туда отправляют человека, совершившего изнасилование. Если он совершил преступление, должен ответить перед законом, ведь он вернется с войны с чистой совестью, льготами и статусом УБД. С такими же правами, как и я.

Но я поддерживаю мобилизацию уклонистов. У нас война, военные устают, должны быть ротации. Если для нас не будет отдыха, то не знаю, кто будет поднимать страну после войны.

Мне ужасно. Мы верили, когда Арестович говорил, что все закончится через две-три недели. Потом я верила, что до конца года. А теперь розовые очки спали. Что будет дальше — не знаю.

Не люблю, когда мне в ноги кланяются из-за того, что я военная. Я просто выполняю свою работу. Я единственная в семье служу. Раньше двоюродные братья и сестры не общались со мной, а теперь пишут, рассказывают другим обо мне. Этого не воспринимаю, потому что им было безразлично раньше. Я стала жестче. Не волнуют чужие эмоции, проблемы. Война научила думать о себе.

Автор: Лилия Зарецкая