«У меня были диалоги с Богом. И я думал — вот так я умру, по-дебильному в 25?» — Глеб Стрижко

О тренировках «до рыгачки», чтобы попасть в желанную морскую пехоту. Об окружении в Мариуполе и мыслях о смерти. О том, что чувствуешь, когда на тебя целится танк. О том, можно ли выжить после попадания авиабомбы. О раздробленном тазе, челюсти и боли. Об осознании того, что ты попал в плен. И о том, почему после освобождения страшно засыпать. А еще о счастье — несмотря на все пережитое.

Обо всем этом военнослужащий Сергей Гнездилов расспросил бывшего военного Глеба Стрижко в новом проекте hromadske «++ подкаст».

О жизни до войска

Два месяца до подписания контракта (Глеб пошел в армию в 2021 году — ред.) — это был мой крайний период работы в «Украинской академии лидерства», где работал до этого почти два с половиной года сразу после завершения университета.

Это очень классная формационная программа для выпускников школ, которую считаю лучшей в Украине с точки зрения неформального образования. Не только потому, что я там работал, а потому, что видел эффективность этой программы — как за 10 месяцев классно создается новый человек, очень осознанный, очень понятный, с готовностью брать на себя ответственность.

И у меня была возможность приобщаться к этому, участвовать в формировании этих студентов. Сейчас многие из них в Вооруженных силах, в частности в морской пехоте, чему я очень рад.

Там я работал ментором. И потом, когда уже понял, что все, что хотел, я дал академии, и академия все, что хотела, дала мне, — то решил, что хочу наконец присоединиться к армии, потому что это была давняя мечта.

О том, почему было важно попасть именно в морскую пехоту

Я был малый в 2014 году и просто офигевал от того, что делается в Крыму. И будучи тогда в 11-м классе, я думал: «Ого». И с тех пор мне запомнились несколько подразделений, находившихся в окружении в Крыму. В частности, это 1 Феодосийский батальон — основа морской пехоты, это первый батальон не только по цифре, но и по дате создания. Он был создан 1 июля 1993 года. Так же была в окружении береговая охрана, впоследствии ставшая 36 бригадой, и 501 батальон.

Из них дольше всего держался 1 батальон. И потом вышел на континентальную Украину. Лозунг морской пехоты — Semper fidelis, который с латыни переводится как «верный всегда». И я такой: «О! Эти чуваки точно знают, что такое Semper fidelis».

Всегда есть этот шарм. Когда в детстве смотрел фильмы, кто самый крутой в американской армии? Рейнджеры. Но круче рейнджеров есть морская пехота. Это романтизация в определенной степени, но она соответствует действительности. Благодаря упорным тренировкам, как корпус морской пехоты Украины, так и корпус морской пехоты США доказывают это во время выполнения боевых задач, во время международных учений, во время других ситуаций. Поэтому для меня это было очень важно.

Морская пехота неоднородна: среди батальонов и бригад морской пехоты лучше, а есть самые лучшие. И 1 батальон — самые лучшие. И в этом батальоне есть десантно-штурмовая рота, это прыжковое подразделение, которое десантируется как с моря, так и с воздуха. И я такой: «Все, хочу быть с этими типами».

Готовил себя очень долго как идеологически, так и физически. В течение первых недель я жестко рыгал после тренировок, потому что я себе давал лютые нагрузки. Но это хорошо подготовило мое тело. И потом, собственно, сдал все штуки и получил отношение. И затем подписал трехлетний контракт.

О том, где встретил 24 февраля

Я был в окопах. Севернее города Мариуполь, в селе Павлополь. Это было очень динамично, интенсивно и непонятно. Очень по-киношному, я бы сказал так, потому что еще с вечера нам сказали: «Повыключайте телефоны, чтобы не было нигде видно скопления».

Я в 6 часов вечера, как только получил приказ в блиндаже, сразу выключил. У меня в телеграмме так и отражалось, что последний раз был в сети 23 февраля в 6 часов вечера. И дальше это друзьям давало много оснований думать, что я уже погиб.

Я должен садиться на ТА-57 — военно-полевой телефонный аппарат«тапик» в 4 часа ночи. Уснул в 22:00, именно должен был покимарить где-то до 3:30, потом встать, раздуплиться, чтобы в 4:00 заменить своего командира и, собственно, сидеть до 8 часов утра уже на «тапике».

Но потом, очевидно, нас раздуплили. Где-то в 2:30 сказали: «Все на боевые позиции». Мы выбегаем, на улице шел дождь. Весь горизонт зажжен от работы градов. Эти свисты. Меня никогда до этого не крыла «арта», ни 2А36 «Гиацинт-Б» (152-мм пушка)152-я, ни минометы. Я никогда не видел таких огромных, такого огромного количества «градов». Я такой ох*евший был, как никогда в жизни.

Я стою, сцикотно. Моим матросам тоже сцикотно. А я — командир отделения, соответственно, не могу показывать, что мне сцикотно. И так все началось. Далее просто выполняли приказы командира, потому что у нас был Взводный опорный пунктВОП, со мной был мой командир взвода. Он очень много меня учил и раздуплял. Он был требовательный, но очень классный, мне это очень помогало.

Нам разрешили утром включить телефоны на пол часа, но я этого не сделал. Когда мне сказали, что бомбят Франик (Ивано-Франковск — ред.), бомбят Николаев и Киев, — у меня мозг отказывался это принимать. Но когда понял, что началось полномасштабное вторжение, я такой: «Окей, брат — гасится, отчим, вероятнее всего, снова вернется в войско (его уволили по состоянию здоровья), ну и я гашусь».

В моих мыслях было так: если это такой большой замес, то это не будет долго, это будет жестко и быстро. И тут вопрос времени.

О Мариуполе и ранении

В конце февраля — начале марта мы заходим в Мариуполь на металлургический комбинат Ильича. Вся моя мариупольская кампания прошла собственно на этом комбинате.

Где-то в конце марта уже, в принципе, привыкаешь ко всему. Самолетами сносятся ангары, постоянно кроющая какая-то авиация. Очевидно, что с каждым разом оно страшнее, потому что круг сужается, но в какой-то момент становится, как выразился Нариман Алиев, «пох*й плюс пое*ать».

Для меня был очень тревожный звоночек, когда я переходил с одной позиции на другую через мост и думал: «Блин, вот если бы сейчас реально прилетело, так, чтобы хоп! — и я уже умер, и мне ни о чем не нужно беспокоиться, уже просто расслабляюсь». И тогда я почувствовал, что действительно немножко устал.

В начале апреля интенсивность боев очень усилилась, и потом меня перебросили на другую позицию, она чаще всего подвергалась поражению вражеского оружия. И в какой-то момент я увидел, как на наше здание целится танк. И что-то происходит.

Я думал, что меня так разнесло от танка, но потом сказали, что в здание попала авиабомба, и у нас все сложилось, как карточный дом. Я просто падаю. Казалось, что я лечу минут 40, потом у меня были словно диалоги с Богом.

«Это так я умру, так по-дебильному? В 25 лет? Серьезно?»

Все произошло настолько мгновенно, настолько от меня не завися. Я не выкупал, жив ли я или нежив. Я взлетел с третьего на первый этаж, не мог пошевелиться, ничего не видел. Но я слышал голос командира (по рации — ред.). Окей, значит, живой.

Я понимал, что надо как-то докричаться о помощи, потому что есть высокая вероятность того, что я здесь погибну просто от нехватки воды или еды с течением времени. Я пытаюсь наполнить воздухом легкие, но понимаю, что мне супер тяжело, чувствую, что что-то на меня давит. Я там как-то несколько раз прокричал. Скорее всего меня не услышали, но командир отправил бойцов, чтобы они меня откопали. Либо меня, либо мое тело.

Меня откопали и принесли в соседнее здание, там был наш боевой медик роты. Оказывая медицинскую помощь, он примерно сориентировал, что со мной. Сказал, что, скорее всего, у меня очень сильно раздробленный таз, ушибы грудной клетки, сломана челюсть, уничтоженные зубы, сломанный нос. Он не понимал, что с моими глазами, потому что оправа для очков прикипела к лицу. Поэтому я просто лежал с закрытыми глазами. То есть я ничего не видел, я не мог их открыть физически.

Потом мне накололи обезболов, и тогда меня перенесли немножко. А в это самое здание, в котором я лежал, попадает еще одна авиабомба. Здание осыпается, там засыпает еще двое наших. И чувак говорит: «Ну, все, малый, смотри: выжил уже дважды после попадания авиабомбы, теперь не имеешь права умереть». Я воспринял это как приказ.

Меня доставили в полевой госпиталь. Отодрали очки, промыли глаза, я увидел хоть какие-то силуэты, по крайней мере одним глазом.

На следующее утро уже сказали, что комбинат в окружении, госпиталь в окружении. Ребята с легкими и средней тяжести ранениями решили прорываться и идти к своим подразделениям. А нас, тяжелораненых, чтобы сохранить нашу жизнь, передадут в плен. Мы просто восприняли это как приказ.

О пленении и осознании безысходности

Меня сначала забыли. Нас было 13 в комнате (в госпитале — ред.). Потом пришли россияне, начали по очереди выносить чувачков. И я лежу, и слышу, что русские говорят: «Все, это последний». А я понимаю, что здесь еще есть я, но не могу ничего сказать, потому что у меня супер разваленный рот.

У меня, очевидно, может быть искажено чувство времени. Мне казалось, что пролежал около часа, может два. И потом приходят эти типы и говорят: «О, тут еще один». И меня забрали.

Затем нас отвезли на сортировочный пункт в поселок Сартана, а оттуда отвезли в город Новоазовск в больницу. Я не думал, что мне будут оказывать помощь, но когда меня везли в Новоазовск, тогда пришло супер четкое сознание, что я в плену.

Потому что мы едем быстро, и кто-то спрашивает: «А вы наши?». И ему отвечают: «А теперь непонятно, кто наши». И он спрашивает: «Ну вы Вооруженные силы Украины?».

И нам отвечают: «Вы под защитой "«министерство государственной безопасности»мгб днр"». И я подумал: «Ну, бл*дь, приехали. По ходу, не везут домой».

Тогда максимально начало обостряться чувство того, что я не влияю на то, что со мной происходит. Максимально ниже нуля упало чувство безопасности. Потому что со мной могут делать что угодно, и я никак не могу на это повлиять.

Первое, что было, это меня доставили в Новоазовск, и русский военный подошел. На мне был бандаж, держащий мои тазовые кости. И он расстегивает и выдергивает его. Меня бросает на бок. Я чувствую лютую боль. Потом они говорят: «Ну давайте сделаем ему рентген». Меня перекладывают на стол — еще больше боли.

Побывал в Новоазовске, потом качнули — в Донецк. Меня не взяли в тюрьму. Когда меня выписали, всех везли на тюряжку, меня единственного не взяли, потому что сказали: «Он сам даже до барака не дойдет, зачем он нам нужен». Я спрашиваю: «Так меня обратно отвезут, в больницу?». Говорят: «Нет, ты теперь под личным надзором». Меня отвезли в Таганрог (город в рф — ред.), я побыл там день на военном аэродроме, а потом посадили в самолет, отвезли в Крым. И из Крыма — домой, на обмен.

О возвращении к мирной жизни

Мне очень нравилось в морской пехоте. Я думал, что я там на ближайшие 10 лет.

Когда меня вернули домой, от моего возвращения до возвращения еще хоть кого-то из моего подразделения, из моей роты, прошло четыре месяца. Мой мозг плавился, потому что я не мог доказать себе, что то, что со мной произошло, это правда.

Где получить подтверждения того, что это было со мной? Я полетел с третьего этажа, мой «айфон» разбился, его боевой медик достал и говорит: «Я его добиваю, чтобы он не достался (врагу — ред.)». И все. Там было три года моей предыдущей жизни, 35 тысяч фотографий, все контакты, переписки, еще что-то.

Меня вернули прямо в «костюме Адама», и я так лежал перед этими врачами в Запорожье. Я сциковал засыпать, потому что думал: «А если я усну, и проснусь снова в Донецке?».

Война продолжается, а я теперь здесь. Потом мне сообщают поэтапно степени моих ранений, и я понимаю, что с этим еще как-то можно служить. Потом мне говорят, что у меня с глазами. Потом мне говорят, что конструкции, которые вшивают в мое тело — они на всю жизнь, и я такой: «Ну ах*еть».

Каждый чувак, возвращающийся из плена из моего подразделения, они все продолжают служить. Из той части моей роты, которая вернулась, я — единственный гражданский человек.

И парадокс в том, что я очень хотел служить, а меня отрезало от этого против моей воли. А те, кто, например, не очень хотел служить, продолжают быть в армии. Очевидно, меня от этого рубит. Очевидно, мне скучно быть гражданским во время войны. Очевидно, что я каждый день считаю, что недостаточно делаю.

Как происходит возвращение? Та х*ево. Если бы мой мозг не был так умен, как он есть, то мне вообще п*зда была бы. Просто потому, что у меня супер адекватные друзья, потому, что я где-то умею ртом проговаривать то, что я чувствую, это немного легче. Но постоянно на фоне это чувство одиночества, потому что ничего в гражданской жизни не даст мне такого чувства побратимства, как оно есть в армии.

О том, что делает счастливым сейчас

Я живу свою самую лучшую жизнь. Очевидно, что если провести какой-то рейтинг, я буду одним из самых счастливых пенсионеров, по крайней мере, в этой стране.

Я радуюсь тому, что у меня был опыт гражданской жизни до войска, благодаря этому мне легче возвращаться.

Я искренне хочу поддержать своих друзей, которые, например, с 16 лет в армии. У меня есть друг, который в 25 лет учится, как быть гражданским. Он просто не знает, как это. Он получил 9 пулевых, выжил и теперь изучает, как функционирует гражданский мир.

Ветерану не нужна помощь, потому что это о том, что ты чего-то не можешь. Но многим из нас нужна поддержка. То есть, мне просто спокойно от ощущения того, что, например, я в этом месте не один. Даже если меня будет подгребать, я могу позвонить тому или иному человеку и просто поговорить.

То, что я сейчас вижу, что я сейчас хожу, функционирую примерно так же, как и функционировал до этого, даже учитывая все ранения и попайки с головой, — я очень этому радуюсь.