«Это я, тот самый украинский корректировщик». Подпольщик о 8 годах борьбы в оккупации

Помните, как в июне 2022 года украинские «ураганы» уничтожили полторы сотни «вагнеровцев» на стадионе в Кадиевке Луганской области?

К этой и многим другим операциям ВСУ на оккупированном Донбассе причастен герой текста hromadske. Ему было 17, когда тогдашний Стаханов оккупировали в 2014 году.

О том, как тогда жил город, парень сначала писал в Twitter. Впоследствии туда же выложил карту Стаханова с отмеченными местами скопления россиян и боевиков. Затем появились сообщения о передвижении оккупационных войск.

Аккаунт был анонимным, парень тогда не думал об опасности. О ней ему напомнили люди с подконтрольной украинскому правительству территории, которые нашли его аккаунт и попросили посылать собранную об оккупантах информацию определенным адресатам.

Так он стал подпольщиком.

Прожил в оккупации почти 8 лет. Не доверял ни одному человеку, не позволял себе даже влюбиться. Торопливо стирал информацию с компьютера, когда россияне толпились у него под дверью и отец посеревшими губами говорил: «Сын, они тебя убьют».

Получил награды от главнокомандующего ВСУ Валерия Залужного и бывшего министра обороны Алексея Резникова.

Из болельщика — в подпольщики

Мама — почтальон, отец работал на шахте. Семья с российской фамилией жила, как и многие, по принципу «от нас ничего не зависит».

Мальчик любил смотреть по телевизору спортивные матчи, особенно когда побеждала команда Украины. Не понимал, почему все вокруг считают нашими и российские команды.

Затем сошелся с ультрас донецкого «Шахтера». Ходил на стадионы с флагами Украины и УПА. А когда во время марша ультрас к 70-летию УПА коммунисты и донские казаки-гастролеры ломали древки красно-черных флагов, впервые задумался: почему украинцы не могут открыто почтить своих героев в своей стране?

«У меня было все просто: от поддержки своей команды до поддержки своей страны», — отмечает он.

Во время Революции достоинства, когда в Стаханове нанимали желающих ехать в Киев на Антимайдан, он с друзьями расклеивал наклейки в поддержку Майдана и писал проукраинские призывы на стенах домов.

А затем над Стахановым нависли российские и сепаратистские флаги. Выезжать из города родители не хотели: «нас там никто не ждет, а здесь свое жилье». И сына тоже не пустили. Отец говорил об отсутствии денег — его шахта как раз закрылась. У мамы от одной мысли об отъезде сына начиналась паника.

«Мы с родителями были очень близки. Моим главным страхом было потерять их», — делится парень.

С родителями парень обсуждал все, кроме одного: что он делает, когда «гуляет» или едет куда-то «к друзьям». Впрочем, через несколько лет отец начал догадываться.

Он ничего не знал о людях, которым посылал информацию. В ответ на сообщения приходили безэмоциональные «+».

Однажды, когда он передал координаты вражеского подразделения, увидел, что по этим координатам «прилетело». Бросился написать об этом и увидел сообщение: «Попали?». Это был момент счастья: по его наведению уничтожили врага! Но в ту пору это произошло только раз.

После Минских договоренностей адресаты больше интересовались экономическими вопросами, политической ситуацией в регионе. Считать вагоны с углем было не так интересно, как вражеские танки, но если надо — надо.

«Очень хотелось быть полезным. Хоть чем-то помогать парням из ВСУ, которые воюют на передовой.

Бывало, что очень хотелось дать кирпичом по голове какому-нибудь ополченцу. Особенно когда он идет впереди тебя пьяный. Но это безответственная партизанщина. Так же, например, бросить "коктейль Молотова" в какое-нибудь оккупационное учреждение. Бросил — тебе конец, а результат мелочный.

Другое дело — если ты передашь координаты этого учреждения, установишь, когда в нем бывает больше врагов, и ВСУ уничтожат их одним попаданием ракеты».

Спасительное одиночество

Он умирал всякий раз, когда боевики брали в руки его телефон: а вдруг не удалил какие-то отснятые ранее объекты и «бандеровские» картинки?

Было, что вместе с лучшим другом ехал из Харькова обратно в оккупацию. Среди пожилых людей, которые «катались» за украинской пенсией, в салоне автобуса они торчали, как два кола. У него была хорошо продуманная легенда о том, почему ездил «к нацистам», а друг стал невпопад отвечать на вопросы боевиков. Повезло, что они оказались не слишком бдительными.

«Я тогда окончательно понял, что любой рядом, даже самый лучший друг, может усложнить ситуацию. Когда ты один, ты все контролируешь и не зависишь от чужой выдержки.

Но любимая девушка — это больше, чем друг. Разве можно предположить, что она расскажет другому своему поклоннику о твоей самой большой тайне? А она рассказала.

Он был пророссийским активистом. Пришел и откровенно сказал: "Она слила, что ты — укроповский наводчик. Если бы я хотел, то мои пацаны тебя бы просто зарезали. Но мне этого не нужно"».

Парень понимал, что после такого лучше бежать из города, потому что завтра могут прийти.

«Но как сказать об отъезде больной маме? В очередной раз почистил свой ноутбук, удалил Twitter — и на следующий день пошел на учебу. Они подумали: раз не убежал, значит, не наводчик».

После этого на серьезные отношения парень не решался.

«Трудно встречаться с девушкой, у которой пророссийские взгляды. Поэтому последние годы в оккупации я был один. В принципе не знал, как можно строить отношения, создавать семью, потому что казалось: все вокруг — враги».

Он учился на юриста, даже проходил практику в милиции оккупантов. Двойная жизнь иногда добавляла адреналина. Послушать, например, разговоры милиционеров в курилке, а затем передать информацию куда нужно — это был кайф.

А вот не поддержать одногруппника, который на каком-то пропагандистском мероприятии говорит преподавателю, что «ЛНР» — никакое не государство, — тяжело. Но одногруппник не имеет тайн и не проговорится о них на возможном допросе. А он должен молчать, потому что на допросе еще «наговорит» себе срок.

Необходимость «шифроваться» на протяжении многих лет давала о себе знать. Когда переехал в Киев, люди удивлялись, как он спиной чувствует машины, которые медленно подъезжают сзади, или почему пугается тех, кто внезапно появляется перед ним.

«На оккупированных территориях машины с эфэсбэшниками именно так подъезжают, когда тебя "пакуют". Я всегда этого очень боялся. И боялся заходить в подъезды, особенно в свой. Всегда просвечивал фонариком верхние этажи, площадки возле мусоропровода. Хотя понимал: если захотят задержать, то фонарик не поможет».

Был момент, когда некоторые структуры предложили приехать пройти проверку и вернуться к работе в оккупацию уже «официальным подпольщиком» с зарплатой. Но он отказался.

Понимал, что и в секретных структурах есть российская агентура, и очень скоро местные эфэсбэшники могут о нем узнать. Тогда не помогут те два «коридора», которыми он, по инструкции, должен был воспользоваться, чтобы в угрожающей ситуации выйти «на большую землю».

Стреляют — значит придут

Его очень берет за душу фильм «Заживо погребённый». Американского воина в Ираке тамошние террористы зарыли в ящике в землю — неглубоко, чтобы мобилка ловила сигнал. Откопают, если родственники заплатят выкуп.

Американец пытается договориться о выкупе, командование обещает его отбить и даже посылает за ним какую-то группу. Но бесполезно — воин обречен умереть.

«Для меня этот фильм — о событиях на Донбассе. Очень многие украинские люди на Донбассе уже десять лет похоронены заживо. Их обещали спасти — до сих пор не спасли. Они умирают в оккупации.

Особенно тяжело стало, когда начались переговоры в Минске. Боевики стали становиться на ноги: своя милиция, госучреждения. Я понял, что этот ужас надолго, если не навсегда. Что теперь моя работа на ВСУ — это преступление, которое в оккупации не будет иметь срока давности, и что рано или поздно за мной придут.

Знаете, как это: слышишь выстрел с украинской стороны, и тешишь себя, что о нас Украина помнит, что наши еще вернутся. Но чем меньше стреляли, тем больше думалось: мы остаемся наедине с врагом.

Благо, я работал на ВСУ, а деньги зарабатывал дистанционной работой на украинскую фирму. Иначе можно было бы сойти с ума от отчаяния и уныния. С годами отец уже начал склоняться к мысли о моем отъезде, но в 2020 умерла мама, и он спросил: "Ты оставишь меня?". Я не смог».

Впервые после начала оккупации Донбасса он приехал в Харьков в 2016 году. Когда увидел украинские флаги, почувствовал, что наконец-то дома.

Старался приезжать «на большую землю» на футбольные матчи и на День Независимости. Вот только невыносимо было видеть, как в этот день кто-то в Харькове небрежно волочил из парада украинский флаг — в Стаханове за этот флаг бросали в шурфы.

«У меня тогда появлялись мысли: на вас нужна война, чтобы вы ценили этот флаг».

Он понимает земляков, которые имеют большую обиду на Украину: мол, почему так долго не возвращается и этим побуждает к компромиссу с оккупантами? Но у самого другое мнение.

«Я еще после Иловайска осознал, какие усилия нужны, чтобы деоккупировать эту территорию. Ибо за сепарами стояла регулярная российская армия. А с ней так просто не справишься».

Открытая война

В конце 2021 года умерла бабушка, потом отец, которому не исполнилось и 60 лет.

«В городе меня уже ничего не держало. Чувство какого-то вселенского одиночества: всех похоронил, я один на свете, не понимаю, что делать дальше, как существовать. Внутри словно что-то оборвалось».

В декабре 2021-го он через рф добрался до Киева. Не успел обжиться, как началась полномасштабная война.

«Я был в Киеве один. Растерялся. Как идти в военкомат, если у меня луганская прописка? Кругом следили за вражескими диверсантами, еще подумали бы, что я сепарский наводчик».

Через несколько дней после начала полномасштабной войны присоединился к мужчинам из теробороны. Ему завязали на рукав желтую повязку, показали, как стрелять из пулемета. Даже предупредили, чтобы остерегался сосланных сепаратистов. И поставили на дежурство.

Больше всего он боялся, что кто-нибудь заглянет в его документы и увидит, что он тоже из «сепарстана». Официально в тероборону его записали через две недели. Командир оказался из оккупированной Донецкой области — из Снежного.

В конце лета 2022 он был уже в боевом подразделении под Бахмутом. И вместе с тем активно собирал информацию с оккупированных территорий.

В настоящее время сбор такой информации является частью его служебных обязанностей. Теперь уже ему наводчики и корректировщики передают данные, которые могут помочь ВСУ.

Много лет на оккупированной территории он мечтал, как когда-нибудь откроет свое лицо и напишет в Twitter: «Это я, тот самый украинский корректировщик, благодаря которому…»

Он открыл лицо в феврале 2023 года после 9 лет своей работы на ВСУ. Теперь Артем Карякин ведет открытую войну против россиян.

«Я обменял личную безопасность на эффективность работы. Как только я открыл лицо, у меня стало больше контактов на оккупированной территории, потому что теперь люди знают, с кем сотрудничают».

Мужчина считает, что сейчас людям в разы труднее работать, чем когда-либо ему.

«Россияне взяли оккупированные территории под жесткий контроль. Всюду видеокамеры, постоянные проверки телефонов, компьютеров. Я провожу инструктаж для своих информаторов, передаю им опыт, полученный людьми, которых запугивали, калечили, убивали.

Но предусмотреть все угрозы невозможно. Сейчас украинских патриотов на оккупированном Донбассе уже не бросают в шурфы шахт. Им дают большие сроки. Можно получить и 25 лет. Надо быть максимально осторожным» .

…Когда-то он сказал журналистам, что напишет книгу о своей жизни в оккупации. Сегодня добавляет: напишет, когда в Украине не останется оккупированных территорий.