«Поэт капсулирует время» — интервью с бардом Вероникой Долиной

В Киеве на поэтическом фестивале «Киевские лавры» побывала российская певица, бард Вероника Долина. Журналист Громадского Ксения Туркова поговорила с ней о киевской публике, новых именах в поэзии, атмосфере в России и жизни в соцсетях.

Вероника, вы приехали на поэтический фестиваль, как вас Киев встретил, какая здесь публика?

Начну с того, как я поехала. Мне неловко про это говорить, но довольно празднично. Потому что изнутри само вспоминается, как я сюда когда-то в 1978-м заявилась, а потом была еще множество раз. И это всегда было необыкновенно. Сейчас уже не так просто про это рассказывать, про те огромные залы, про ту обстановку, более чем неформальную. Ни Москва, ни Ленинград тогдашний, конца 70х-начала 80-х, такими не были, каков был Киев.

Именно с точки зрения публики?

Именно с точки зрения публики. Тут температура тела публики всегда была выше среднего.

Может, потому что теплее?

Ну, кое-что тут было, в этом Киеве — и тех лет, и последующих лет. Тепло-то тепло, но было кое-что еще!Тогда были свои приметы Киева, сейчас, может, их остался мизер, но дело в том, что они есть.

А какие особые приметы?

Хо-хо!Люди!Что нам температура? Люди, конечно. Тут была уймища культурных людей, тут было радостно зайти... я не специальный гурман и не специальный триумфатор в харчевнях, но для москвича тех годов, если ностальгировать, зайти в киевскую харчевню — светлейший праздник. Эти признаки живой жизни, живой биологической жизни, они все сохранились. Но тут были свои любови всегда — и зайти в книжный магазин, и зайти в картинную галерею...

Фото: facebook.com/veronika-dolina

Вы говорите, что здесь какие-то особые признаки жизни, а не чувствуется все же напряженность в связи с тем, чтовойна идет который год?

Я не искатель напряжения в воздухе, но я, правда, и не искатель специальных видов разрядки и релакса.

Я имею в виду чувствуется ли в людях усталость?

Не для меня. Я здесь несколько дней, и я не успела. Может быть, и есть, а, может быть ...это же постсоветские люди, как ниназови: в них высока упругость, высок уровень сопротивляемости. Чем болезненнее были испытания, тем, возможно, в более упругом виде восстанавливались какие-то сложные психосоматические механизмы в человеке. Я ничего не вижу, вот ведь какая штука-то. Есть, наверное, но это нужно в какие-то спецместа пожаловать. А я увидела поэтический фестиваль с небольшими, но складными аудиториями, я увидела свою публику, я увидела день города в субботу и воскресенье, ну и вообще — мороженое! Ничего плохого и не увидала, вот как живительно звучу.

Знаете, вы сказали, что этого не заметили, и действительно, многие не замечают. Потому что,если представить, что человек с Луны свалился и здесь оказался, то он не разберется — здесь цветы, каштаны, поэтические вечера, и многое не чувствуется. Я все время себе задаю вопрос: может быть, есть в этом что-то нечестное? Может быть, мы как-то мало об том думаем?

Думаю, что там, где думается, оно думается само собой. Это непременное. Это даже не политика, это социальная часть человеческого мозга, это его повседневность. Я думаю, что это все в каждом доме присутствует. Но я же не свидетель этого. Я же, к сожалению, не эксперт по этому делу, я могу только по людям с хорошими физиономиями, с хорошим настроением судить. Ну и еще то, что, быть может, неформальное, старинное теплое отношение мне небезразлично. Какому человеку безразлично человеческое тепло? Это уже не человек, должно быть. Конечно, с тех времен всяческие потоки воды утекли, многое другое. Мне кажется, пока еще восстановимо все наилучшее. Я имею в виду сейчас город, а не людей. Люди, они в принципе допотопные, они будут тепло относиться, если их не хлестать жестоко по физиономии. Будут реагировать на плоды искусства, на хорошее кино, на театральные изделия или на живопись. Акуда людям деваться? Это живая совершенно потребность человеческого нутра. Как без этого можно?

Фото: facebook.com/veronika-dolina

А новых поэтов вы каких-то для себя здесь обнаружили?

Для себя чисто новых? Я чуть-чуть видела, но я сейчас не блесну именами. Для меня тот, кто меня вызвал и пригласил, пишущий по-русски вполне выдающийся поэт киевского происхождения по имени Саша Кабанов, — он для меня уже не открытие, я его знаю 5-7 лет, наверное. Тоже, с моей точки зрения, набирал такой матовый профессиональный блеск как поэт, все это не сразу сложилось, возможно, непросто. Хотя он на свой лад лидер этой отрасли Киева сегодняшнего дня. Возможно, как-то непросто живет, ну а где просто живет поэтический человек? Я таких комфортных людей практически не знаю.

Сейчас много поэтических открытий? Я имею в виду не только Украину, а может быть, наше постсоветское пространство.

У меня есть. Я живу сегодня в удовлетворении, близком к упоению. Вот так я живу!

От чего?

Имена есть, скромнейшие имена. Без фанфаронства, без самопиара, без стучания себя в грудь.Сповседневностью, с языковыми открытиями, Много сейчас событий, и в основном дрянцо. Ну, дрянцо. Если события не мелкие, то кровавые, если кровавые, то не мелкие. Что же ты будешь делать, что делать поэтическому человеку? Это же скорее эпосы, это время драматургов. Но тоже не видно, чтобы тут сидели люди и тачали прямо какие-то «Элиады».

В общем так, у меня есть свои фавориты поэтические, совершенно решительно.

Назовете?

Да, все что угодно. У меня есть соверешенно тихое, мягкое московское открытие — Виталий Пуханов. А мне уже говорят, что это никакое уже не открытие. У нас у всех есть Вера Полозкова, которая навестила здешний фестиваль. Это абсолютная сегодняшняя звезда, которая блеснула. Я упиваюсь моим более чем десятилетним открытием Верой Павловой. Что ни главу открой, то для тебя — меня — питание. Кислородный баллон. У меня есть Алексей Королев— это мои собственные, так сказать, открытия, — у меня есть Светлана Крылова.Простые будничные фамилии — за этим немало праздника.

Фото: facebook.com/veronika-dolina

Вы говорите, что время сейчас такое дрянное. Получается, что современный поэт, он зависит от этого времени?

Поэт вообще капсулирует время, он ровно этим занят. Вообще ничем другим. Ровно временем. Он в этой большой аптеке стоит и эти дозы разливает как умеет. И это и есть его поле деятельности.

То есть поэт не может писать, грубо говоря, о птичках?

Может, это его личное дело. Он может парфюмерствовать, гомеопатствовать, иглоукалывать — это его личное дело. Но той природой, которой положено, он занимается серьезными препаратами. Он занимается настоящей химией.

Химией? Или, может быть, фармакологией?

Химией на службе человека.

То есть поэт все-таки как-то хочет излечить?

Это прикладно. Может быть, он ничего не хочет. Среди поэтов, мы знаем, масса народу очень эгоистичных. Абсолютно, беспросветно, биологически помешанных на себе. Я не самый высокий образец этого помешательства и не очень как раз в этом деле сведуща. Но масса, это массово! Я читатель и писатель фейсбука в последние пять лет очень яростно. Но я же вижу, как поэтические люди читают. Я же вижу зону их внимания. Зона их внимания — это я сам и еще маленькая капелька.

Ждут от поэта, допустим, в России сейчас, чтобы он занял какую-то позицию, чтобы он в стихах высказывался определенным образом?

Не знаю, наверное. Ждут тайно, положив себе руку на левую сторону грудины. А явно — нет. Во-первых, есть старшее поколение. Прям старшее, там где изрядно лет. Люди вообще в Переделкине (писательский поселок под Москвой — прим. ред.), и у них цветы и птицы. А немножко рисковать и буднично щелкнуть даже чиновника, а не невероятно высоко расположенный императорский двор, — на страницах газет этого очень мало, на страницах интернета — это дело рискованных людей. Можно, конечно, получить по голове, и вовсе не в какой-то вопиющей рецензии, а просто клюшкой по голове.

Но вы тем не менеевысказываетесь довольно определенно о том, что происходит. И в стихах, и просто так.

Слушайте, во-первых я певец своей печали. Что мне? Я абсолютно бесшабашна, в сущности. Бесстыдна под час. Беру, в общем, довольно полную пригоршню чего бы то ни было — и шарах это дело в себя. А какоебудет вещество на выходе? Себе я желаю, чтобы оно было песенным, чтобы там была какая-то прежняя московская мягкость, чтобы там была одушевленность разными старыми поэтическими приемами, которыми мы владели — это утешительно для человека. Вот я создам хороший припевчик — «Никто не знает, что мой дом летает» — и он понесется таким облаком над моими домочадцами. И принесет им утешение. Если не конкретно много-много радости, то утешение. В это я верю. У меня своя маленькая секта-то работает.

А что вас особенно задевает из того, что сейчас происходит в России?

Ксюша, все. Это же царство несправедливости. Такие простофили, как я, мы же простаки, и нас не так мало — мы же борцы за справедливость. А где справедливость? Я хочу, чтобы старшее поколение твердо стояло на ногах. Ну как, деньги в первую очередь. Если можно,в первую очередь. Немедленно во вторую — всяческая справедливость. Всяческая, божественная. Разнообразная свобода воли, без скидок на пол, возраст, образование и прочее.

Это все, чего нет сейчас?

Абсолютно. И это не в дефиците, аполная глухомань, полное отсутствие. Как не электрифицирована, не газифицирована Тверская и многие прочие области на Руси — только попробуй отъехать, скажем, в зону 100 километров— теряется связь с миром и с цивилизацией. Так очень многого из бессовестно мною перечисленного нет на Руси, и даже не замышляется, не проецируется. Таким образом, мне трудно. Я не только терплю, а ещё и маюсь.

Фото: facebook.com/veronika-dolina

Вы написали недавно, буквально на днях,стихотворение о том, что сейчас в Москве происходит, если можно, я вас попрошу его прочитать.Оно о быстроте событий, о быстроте времени сегодняшнего, в котором мы живем.

Оно простецкое, такое же простецкое, как очень многое другое.

Не успеешь ногу убрать
С тротуара Москвы —
Там взрывается все опять,
Громыхает, увы.
Не успеешь выйти из дома
И сесть в такси —
Мощный мах лопаты и лома —
И нет Руси!
Пока ты в Шеремет свой мчался,
Штурмом брал Домодед,
Ну, полчасика лишь отмолчался —
Там все, привет.
И сегодня узнаешь, пожалуй,
Из новостей,
Что Арбат твой горит пожаром,
Линчуют детей.
Да и люди не плачут вроде,
Глядят в глаза.
И отсохла во всем народе слезная железа.
Хотя варят у всех желудки,
Клубится мрак.
Кто отъехал всего на сутки,
Тот сам дурак.

А почему «сам дурак»?

Потому что это очень злой вопрос к московскому человеку или околомосковскому. Либо сиди и веди себя тихо, либо травма, травма и травма. Советский человек травмировался опытами отъезда, постсоветский человек травмируется опытами отъезда, приезда... Это мука мученическая. Это я такая с сумкой через плечо, с гитарой через второе. Это мне ещё чуть легче. А так вообще — сиди тихо и не размывай почву под ногами. Это тоже рекомендация.

Не раскачивай лодку?

Не знаю про лодку. Лодка — это нечто общественное, а я сейчас говорю даже не об этом, а о своем собственном биоэкологическом мире. Веди себя аккуратно, имей, как минимум, оглядку. Как говорили наши, мои, в частности, родители, — не теряй бдительности. Ох, родители в этом кафкианском мире под конец уже своей старостивыработали эту совсем простенькую, не очень поэтическую формулу — вот это самое «не теряй бдительности». Провожаешь полувзрослого ребенка за порог и сегодня ровно то говоришь: «Не теряй бдительности». Конечно, я мечтала о мире, где ровно это — иди и расслабься. Иди и позволь себе что хочешь. Но ты ведь боишься очень многого. В Москве многое болезненно.

А слезная железа правда отсохла у всего народа?

Да, бессовестность и совершенно рыбья молчаливость, вытаращенность абсолютно бессмысленных глаз на огромное число явлений — ну конечно, это московская сегодняшняя жизнь. Перекопали год назад в неслыханном режиме старый-старый, старенький, но все еще, по крайней мере, время от времени добрый к нам город. Как бы так сказать... Ведь до сих пор можно найти человека, доброго к человеку. Но он таится, такой человек. А вот человек как циркулярная пила, с этим невероятночастотным визгом в голосе и с беспощадностью к другому человеку — это наше ноу-хау, нигде такого не видела.

Мы детей все время вспоминаем, а вы в стихотворенииделаете отсылку к этой недавней истории на Арбате с мальчиком, который читал Шекспира...

Да, этомерзость...

Многие последние события в России —они с какой-то литературной подоплекой:и «Гоголь-центр», и Шекспир — «не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?» — играет вообще роль вся эта литературность в том, что происходит?

Играет. Хоть лопни, но играет. Таинственную, мистическую составляющую — конечно. Так получилось. Неужели вы сомневаетесь, что если бы Андрей Звягинцев,титулованный Каннским фестивалем, не назвал картину «Левиафан», у неё была бы другая судьба?Не-не-не, не благостная, не в розовых кружевах, но другая. Как говорила моя бабушка в допотопные времена, когда мы жилина Сретенке: «Скромнее, Вера. Скромнее». Ровно это имела в виду моя бабушка, в молодости директор института педиатрии. Язык, который надо придерживать — а как быть в Москве,если ты чудом работаешь в области языка— не в кинематографе, не в издательском деле, не в театре, точто ты делаешь? Ты вытаскиваешь из небытия слова, ты замешиваешь их особым образом, ты их делаешь чуть музыкальнее, таким образом ты даешь возможность твоим словам оказаться более летучими.Тогда что? Еще больше осторожностиили огромная неосторожность? И то, и другое. Каждый решает.

А что касается западной лексики, которая на сегодняшний день уже слабо рекомендована... Почему так не повезло мальчишке с чтением Шекспира? И больше бы ему повезло, если бы он читал Маяковского, что ли? Например, «Что такое хорошо и что такое плохо»? Может, повезло бы чуть больше. Может, так зверски бы не тащили. А если бы Михалкова читал! Вот! Думаю, что все практически могло бы обойтись.

Фото: facebook.com/veronika-dolina

Как вам в соцсетях живется?

Я ненавижу слово «соцсети», вы меня убейте. Я дружу со многими словами, а там, где слово «сеть», я что-то...

А, как будто всех поймали?

Мы же простаки, мы же слышим второй план, третий план, мне это «Дурачинаты, простофиля. Воротись, поклонися рыбке» — вот что мне слышится.

Хорошо, как в facebook живется?

Я обожаю. Я абсолютный партизан. У меня свои небольшие отсеки, отряды, у меня свои ниши. Тут у меня поэты, а тут, бывает, мамы с детьми... Но нет, нет, я ненавижу консультировать, не в этом дело. Я так, в один слог.

В споры легко ввязываетесь?

Уже трудно. Ястолько раз так получила по голове, как мне не следовало, и раскованность сетевых людей я давно отметила, и не чувствование ни возрастного, ни классового порога мной давно было замечено. Так что, как говорил старик Воланд, я консультант. Я не на переднем краю на сегодняшний день. Но то, что facebook дает возможность тиражировать стихи сколько ты хочешь, какие ты хочешь и сколько у тебя будет оглядки, или революционности, или сколько нибудь нового взгляда на вещи, — за это я с facebook в теснейшем объятии каждодневном нахожусь.

Заодно ведь, кстати, тиражируются и плохие стихи. Потому что каждый, кто хоть чуть-чуть умеет, считает себя поэтом.

Так-так. Facebook — вещь волшебная, но, все-таки, созданная руками людейи людьми поддерживаемая. Я плохих стихов — внимание! — не вижу. Не вижу. Может, у меня так тонко настройки отрегулированы.

А вообще обычные люди, не поэты, они различают плохие и хорошие стихи?

Слабо. Это тончайший вопрос.Это вкусовая, она же слуховая шкала ценностей. Это тончайшие опции человека, как я сказала, что такое хорошо и что такое плохо. Как с этим разобраться? Собственно говоря, насколько сладкое сладко, насколько горькое отравительно или питательно — это тончайшие вещи, как дозировать. На хорошие стихи от природы человек не очень сильно реагирует и натренирован. Стихи — это же часть прекрасного мира. Можно их человеку как такую капсулу мироздания в совершенно правильной упаковке и дозировке преподносить. Если преподносить системно, с мало-мальски приемлемого дошкольного возраста — это все отрабатывается, у меня нет никаких сомнений. Конечно, человек отличит вкусное от невкусного, прекрасное от непрекрасного. Там, где пролегает гадкая обманчивая грань... Есть такая грань, она существует, всегда существовала граница между попсовым и, в сущности, популярным. Между народными любимцами некитчевого направления (они тоже существуют) и классиками, которые по преданию обречены на долголетие. Эта грань пролегает, но она тонкая. Можно ли человеку, в сущности, сообщить, что происходит? Я не теряю надежды.

А вот эти жуткие рифмованные погонные метры, которые все друг другу пересылают на Новый год, на день рожденья — стихи из интернета...

Я не в курсе. У меня нет таких людей, слушайте. Убейте меня, я уже не юноша, а каких-то трюизмов, банальностей по случаю я ненавистник. Я ненавистник капустников на день рождения, стенды когда люди делают друг другу, где эти коллажи фото. Это даже не стихи, но люди считают, что так надо. Что это образец такого, непонятно насколько высокого стиля, но типа хорошего тона в семье или в кругу друзей, в расширенной семье, в Москве и Подмосковье. Я какие-то вещи ненавижу. Ну слушайте, я ненавижу манифестации, я совершенно этого не понимаю. Я много таких вульгарных указаний с небес, почти астрологических, я почти ненавижу. Я ненавижу то, что возвещается как мода на то и на это. Я долгое время остерегалась и так называемых социальных сетей, пока дети меня не вовлекли в окончательной степени.

Вы говорили как-то, что талантливый человек не может жить без «тайны языка». Что такое «тайна языка»?

Очень многое. При разных обстоятельствах это разное означает. Но я вообще за тайну какую-нибудь. Язык тобой самим по возможности должен обогащаться. Но что значит «должен»? Ну не должен. Но неплохо бы. А без тайны нет поиска. Только когда образуется тайна и загадочность, человек отправляется на поиски. Девочка 13 лет, допустим, влюбилась — образовалась тайна. Ну, не знаю, насколько жгучая — быть может, через год, когда ей исполнится 14, можно будет выпустить наружу все эти секреты. Или как у Джульетты, на месяц. Тайна — специальная вещь, так просто расставаться с ней нельзя. Лучше запечатать, затаить и в тайное место отправить. Но человек есть человек. И со своей тайной он отправляется в область языковых поисков. А бывает, конечно, музыкальных. Хорошо, если мы не впрыгнули на борт таинственной шхуны и не отправились с картой таинственного острова сокровищ (с моей точки зрения, это очень рекомендовано, но туда не каждый впрыгнет и отправится прямо за сундуками) — тогда марш домой! Можно под одеяло. Открыл блокнот — и все твои тайны с тобой. Они питают, они воспитывают, они даютмаленькую секретность, но изсекретности можно вырастить индивидуальность. Из индивидуальности судьбу. Ну а дальше видно будет.

Детям, внукам вы эту тайну как-то передаете?

Незримо. Но я за тайны — это сообщается детям быстро. Как только начинают сколько-нибудь говорить — я могу успеть сказать внуку, внучке: «Об этом не рассказывай». И даже не в смысле «молчи, скрывайся и таи», хотя и это не дурно, а в смысле «береги, охраняй».

А что сейчас нам нужно беречь и хранить?

Массу вещей. Надо бороться за себя с моей точки зрения. Пытаюсь неназойливо об этом сказать. Если бороться за себя, то можно выйти потихоньку — да, ты будешь мокрым, измочаленным от усталости — накакую-то отмель собственной эффективности, твою собственную отмель. Если это не остров и не материк. А вдруг это окажется материк? А вдруг к тебе выйдут добрые люди, предложат поесть, попить, вот тут послушать музыку, а тут сходить на симпатичнейшую, хотя местную, деревенскуюживопись?Прежде всего, конечно, заниматься собой.