«Потерянный, но не утраченный» — Наталья Гуменюк о новой книге и тихом голосе оккупационной обыденности в Крыму

Семьи крымских татар, правозащитники, военные, студенты, школьники и пенсионеры, простые люди в общественном транспорте или на базаре — журналистка Наталья Гуменюк рассказывает их истории с начала оккупации Крыма. Ее репортажи простые и человечные, они — о горячих событиях 2014 года и тихой обыденности, в которой живут люди на полуострове в 2020-м. Прошло шесть лет, дети, родившиеся после аннексии, уже пошли в школу — это новая реальность Крыма, рассказывает Наталья Гуменюк.

Мы поговорили с автором про ее новую книгу, одиночество и настоящие голоса Крыма, а также записали фрагменты разных разделов, которые читают бывший политзаключенный Александр Кольченко, главный редактор «Украинской правды» Севгиль Мусаева и программный директор «Крымского дома» в Киеве Алим Алиев.

«Потерянный остров. Книга репортажей из оккупированного Крыма» вышла в «Издательстве Старого Льва», и ее уже можно приобрести. При покупке электронной книги вы также получаете версию и на русском языке. А 3 марта, в дни 6-й годовщины аннексии Крымского полуострова Mystetskyi Arsenal организует встречу с Натальей Гуменюк и героями ее книги.

Чем для тебя является книга, которую ты держишь в руках?

У меня в руках книга о шести годах путешествий в Крым. Это репортажи, которые я делала с первого дня аннексии. Наверное, она началась даже немного раньше, со дня так называемого «референдума» 16 марта 2014 года. С тех пор я фактически ежегодно ездила в Крым и смотрела, как там все меняется.

Для меня это все же не моя история. Это история людей, которых я встретила в Крыму, которых, мне кажется, многие не слышали в последние годы. Я следила за судьбами определенных людей и могла со стороны увидеть, как их жизнь на самом деле изменились. Мне кажется, что для меня это — попытка докричаться до других и рассказать, что увидела я.

То есть это звучащая, в первую очередь, книга?

Да, это голос. Как в предисловии написала издательница Катя Мищенко, и мне очень понравилась ее формулировка, это «голоса островитян». Я назвала книгу «Потерянный остров». Понятно, что Крым — это полуостров, но все же ментально он стал для нас островом, далекой изолированной территорией, такой же, какой для людей, живущих в Крыму, является в 2020 году и Украина.

То есть это об изоляции? Об одиночестве?

Это и об одиночестве, и о пути к нему. Очень сложно показывать эту тяжесть повседневной жизни в оккупации, я очень хотела ее передать. Вот этот тихий голос жизни в оккупации, рутину аннексии, рутину того, во что попало огромное количество людей.

Ты там чувствовала себя одинокой?

В книге рассказывается про 2014-2017 годы. Я на разных этапах чувствовала себя действительно одинокой там, а еще — постоянно виноватой. Потому что мне все время казалось, что мы здесь, в Киеве, делаем мало для крымчан, а там казалось — что я не успеваю рассказать обо всех.

С другой стороны, там очень много людей, которые мне помогали. И это такое одиночество вместе, когда мы говорим, например, с героем книги, и тебе кажется, что вот мы здесь вместе, но на самом деле мы очень одиноки в своем понимании того, что происходит и какова реальность в Крыму, и как к нему относятся другие.

А страшно было?

Журналисту работать в Крыму не столько страшно, сколько тревожно.

Меня всегда защищала уверенность, что у меня есть абсолютное объяснение для любого, что я там делаю. Я — журналист в своей стране. И я рассказываю истории людей честно, правдиво, не преувеличиваю, не умаляю. Поэтому у меня есть железная аргументация, что я здесь делаю, зачем я приехала.

Конечно, есть определенные сложности, потому что журналисты, которые работают на любой оккупированной территории, территории конфликта, особенно если рассказывают о неудобных темах, могут поставить под угрозу тех людей, с которыми говорят.

Крым — это Украина. Мы не прекратим заниматься проблематикой оккупированных территорий, но нам нужна ваша помощь. Поддержите hromadske на Спильнокоште.

Когда ты туда ездила — уже знала, что будет книга?

Первые 4-5 лет после аннексии мне казалось, что еще рано, потому что что-то все еще происходит. А где-то год назад я почувствовала, что какой-то этап пройден и его надо зафиксировать. От точки «А» — шока — мы пришли к пониманию, что произошло, и как раз последние поездки были об этом.

Чтобы закольцевать эту историю, я вернулась к тем людям, которых видела в марте 2014-го, в первые годы аннексии, и тогда мне стало понятно, что да, это уже книга. Эта история не закончена, потому что Крым оккупирован. Но история трансформации уже состоялась.

То есть этот процесс переходил из одного состояния в другое, он фактически стал содержанием этой книги?

Так мало людей, к сожалению, из-за опасности или риска, пишут о том, что происходит в Крыму. Именно поэтому, на первый взгляд, кажется, что там ничего не происходит. Даже мне.

Я приезжаю на российское 9 мая, «день защитника отечества» 23 февраля — и это те же парады. То есть уровень какой-то абсурдности может меняться: там у казака такая-то шапка, а какой самообороновец выглядит немного иначе, и еще три портрета Сталина, но, по большому счету, как будто ничего и не изменилось, мы это уже видели.

То есть адаптация к аннексии произошла. Мне кажется понятной метафорой то, что в 2020 году в школу идут дети, рожденные после аннексии. И, кстати, речь идет и о детях, рожденных в Крыму, и о тех, кто живет на материковой Украине.

Что тебя туда вело? Это были какие-то события главным образом? Или воспринимала все это как исследование?

Поскольку я не являюсь просто репортером, который ведет только тему Крыму, для меня это была плановая история — приезжать время от времени, чтобы понять, что меняется и что происходит с людьми и процессами. В одном году я хотела понять, что происходит с экономикой, в следующем — как происходит террор против мусульманского населения, потом — что значит быть украинцем в Крыму. Украинский язык, мне кажется, стал там чем-то таким, чем он был в Советском Союзе в 60-е — чем-то диссидентским.

Я по специальности — журналист-международник, который освещает чужие конфликты. И поэтому, когда конфликт произошел в Украине, на моей родной земле, у меня уже был этот ужасный опыт работы на войне. Я до этого работала в Ираке, в Египте, в Палестине, и одно дело, когда у тебя есть какая-то определенная закалка, но гораздо хуже, когда ты работаешь в своей стране. Здесь ты все равно сторона, ты точно в худшей ситуации.

Поэтому для меня было понятно, почему я должна ездить в Крым и на Донбасс. Если ты где-то уже был, то ты не можешь эту историю оставить, пока она не закончится, потому что это твой долг.

Была также наша поездка в Керчь, когда был массовый расстрел в школе. Тогда мне показалось, что было что-то в этом глубокое и символическое — это освещать. Потому ну не может такого быть, что когда происходит первый расстрел в школе в истории Украины, там нет украинского журналиста. Это означало бы, что нам всем безразлично.

Ты представляла всю Украину?

Есть другие журналисты, работающие в Крыму, просто мне тогда так выпало. Определенная группа людей приехала в 2014-м, многие из них после этого не могли больше приезжать, особенно иностранные журналисты, они занялись другими делами. Крымские журналисты преимущественно все вынуждены были уехать, и уже потом начала приезжать другая группа журналистов, которые работали и рассказывали истории крымских татар. Я не знаю, сколько нас, этих людей, которые приезжали в начале аннексии и позже.

Каким был процесс сбора репортажей? Было ли это быстро и легко, или это было долго и мучительно?

На самом деле, мне было легко и быстро писать. Там есть часть материалов, которые были уже написаны, но для сайта, более информативно. А это все же художественный репортаж, ты можешь немножко больше вещей рассказать, шире, глубже, возможно, более лично. Некоторые тексты, мне кажется, существовали в моей голове, и поэтому их изложить, оказывается, не так уж и сложно.

Но это надо было все вспомнить? Ты перенеслась туда?

К счастью, у меня сохранились видеозаписи первых лет, и я имела возможность большинство вещей воспроизвести.

Говорят, что хороший репортажист иногда может даже не записывать, потому что все самое важное ты запоминаешь. Мне надо было восстановить цитаты людей, правильно и корректно передать их прямую речь. Возможно, что-то там не вспомнилось, но я до сих пор хронологически могу рассказать каждый свой день в марте 2014-го, каждый свой день в марте 2015 года, потому что это очень яркие воспоминания. Самое важное точно запомнилось.

Это больше рефлексия или ощущения? Больше рационального осознания того, что происходит, или больше просто каких-то ощущений?

Наверное, это в большей степени то, что ты чувствуешь, видишь, потому что в этом суть репортажа. Его задача — чтобы у читателя была возможность оказаться в ту самую секунду в том самом месте, где была я. Поезд ли это, который едет в Крым во время аннексии, или это рынок в Севастополе в мае 2014-го года, или это парад на 9 мая или празднование годовщины аннексии с «Ночными волками» на горе Гасфорта.

Я хочу надеяться, что она простая. Это не высокопарная книга о том, как защищать права человека, она об обычных людях.

Ты искала там героизм?

Я наоборот — не искала там героизм, хотя там героизм есть. Есть правозащитники-адвокаты, есть семьи политзаключенных, есть родственники политзаключенных, есть люди, которые помогают детям политзаключенных, есть те, кто рискует и что-то делает. И о них говорят, и о них надо говорить. Но есть студенты, пенсионеры, военные, просто какие-то люди, вот с ними труднее. Они говорят, что «мы аполитичны», их больше и с ними интересно. Мне кажется, это информация, которой не хватает больше всего. Как простые люди просто живут в оккупации.

Каждый раздел называется именем какой-то эмоции, это были твои личные эмоции? Или это настроение, которое ты чувствовала там?

2014-й — это «Шок», раздел, скажем, о Керчи называется «Одиночество». Нет, это в основном не мои впечатления. Я хотела показать те впечатления, которые были ключевыми для людей в тот момент.

Например, история про май 2014-го называется «Смятение», когда началась война на Донбассе, а люди в Крыму разбираются в огромном количестве новых проблем: куда поступать, где лечиться, как ездить, деньги, документы, эта аннексия будет или ее не будет, еще не Россия, но уже не Украина. И это конкретная эмоция.

Название последнего раздела — «Разочарование» — имеет несколько значений. С одной стороны, это разочарование всех: проукраинских людей, которые оказались в центре этой истории, возможно, разочарование пророссийских людей, возможно, наше разочарование.

Если твоя книга — это история об изменениях, то как, по-твоему, изменился Крым? Как изменилось отношение к Крыму здесь, у нас?

Я не росла в Советском Союзе, то есть очень мало помню Союз. Но мне кажется, что Крым как раз, в отличие от Донбасса или еще каких-то конфликтов, вернулся обратно. Даже, наверное, не потому, что Россия очень похожа на Советский Союз. Мне кажется, что это какая-то модель людей, которые помнят, что такое авторитаризм, что не надо на кухне о чем-то лишний раз рассказывать, потому что, возможно, кто-то там из соседей донесет. У тебя нет нормального сообщения с Западом, ты частично в изоляции. Украинский язык означает какое-то диссидентство, медиа такие все «ура-власть». То есть Крым откатился назад.

А с другой стороны, он частично русифицировался, что мне вообще очень сложно осознавать. Это было несколько лет назад, когда стоишь в Ялте, и какое-то радио говорит: «От Чукотки до Севастополя», как бы понимаешь, где Чукотка, а где — Севастополь, но объявления по радио говорят о таком пространстве.

Мне кажется, что Крым в сознании тех, кто не следил, что происходит, это какие-то отдельные знаки того, что там есть заключенные, репрессии. Но, говоря по-честному, это стереотип весны 2014-го. Именно поэтому я очень хотела посмотреть на это как на путешествие по годам, чтобы общее восприятие Крыма у украинцев не осталось на уровне марта 2014: «зеленые человечки», а что было после — мы уже не знаем.

Ты будешь ездить туда?

Обратят ли на меня внимание после выхода книги? Наверное, да, а может, и нет. Поэтому, я бы так сказала: конечно, я бы хотела продолжить работать в Крыму. Будет возможность — отлично, не будет возможности — не буду.

То есть твое исследование не закончилось?

Нет, конечно, мне кажется, что я с этой историей остаюсь и буду искать другие способы рассказывать о Крыме.

А твои герои смогут увидеть книгу?

Есть несколько героев, с которыми я потеряла связь, потому что изменились украинские телефоны, у людей появились российские номера, или не все были в социальных сетях. Есть люди, которые представлялись другими именами. И я бы хотела, чтобы они нашлись. Со многими — да, я поддерживаю связь.

Книга есть и на русском, и на украинском языке в электронном формате. Поэтому у людей есть возможность ее прочитать.

В предисловии Катя Мищенко пишет, что создается впечатление, будто в Крыму время остановилось и ничего не происходит. Что должно произойти, чтобы эти часы снова заработали?

Осознать, что нельзя вести разговор с представлением о том, что Крым такой, каким был в марте 2014 года. То есть вот это и цементирует остановку во времени. Надо говорить о настоящем и о будущем. Перестать только вспоминать. Когда рассказываешь про похожих на кого-либо людей просто оказавшихся в других обстоятельствах, у тебя есть возможность сломать эту ситуацию.

Я еще хотела сказать несколько о названии книги. Есть два слова «потерянный» и «утраченный». Утратить — это когда навсегда, а потерять — не такое сильное слово. Ты мог идти по дороге и потерять ключ, кошелек, потому что был в смятении. Потерянное можно просто найти, если очень постараться.