«Свою украинскую идентичность я понял в Москве». Павел Казарин про собственную эволюцию, Крым и демобилизацию

«Если бы крымчане были больше похожи на меня, то судьба Крыма сложилась бы иначе», — говорит журналист, публицист и военнослужащий Павел Казарин.

Он жил в Симферополе, окончил факультет русского языка и литературы и, как говорит сам, почти не заметил первого Майдана. В 2012 году Павел уехал работать в Москву. И именно Москва стала одним из этапов его трансформации.

Что его изменило? Чем был для него Майдан в 2014-м и почему он взял оккупационные документы? Когда он присоединился к ВСУ и почему считает, что не все парни призывного возраста, которые остались в тылу, являются уклонистами?

Обо всем этом Павел Казарин рассказал военному и ведущему hromadske Сергею Гнездилову в «++подкасте».

О 2014 году и Майдане

Я был на Майдане скорее как турист. Не буду придумывать себе биографию, которой не было.

Но Майдан был изначально тем, что мне очень отзывалось, и тем, что очень меня привлекало. Наверное, потому, что я видел, что «регионалы» делают с моим родным Крымом. И я воспринимал Майдан как попытку украинского поезда в конце концов покинуть это постсоветское депо, где он стоял с 1991 года.

Я понимал, что если это удастся, то одним из вагонов этого украинского поезда будет мой Крым. Да, он время от времени будет срывать стоп-кран, будет плевать семечками в тамбурах, но никуда он не денется и рано или поздно вместе со всеми остальными вагонами пойдет в другие правила игры, которые дают больше надежды.

А потом пришла россия, отцепила мой родной Крым от этого поезда, прицепила к своему, который направлялся даже не то что на восток — он направлялся в коллективное прошлое.

И поэтому февраль каждый год вызывает очень странные ощущения. С одной стороны, есть воспоминания о тех эмоциях, с которыми ты переживал победу Майдана. А сразу после этого начинаются воспоминания о неопределенности, о тех страхах, с которыми ты наблюдал за аннексией твоего родного полуострова.

Про Крым и российский миф

Если говорить о Крыме в категориях мифа (не в смысле выдумки, а как системы взглядов на разные сферы жизни), то у моего Крыма был советский имперский миф: Крым как летняя резиденция русских царей; как место, в которое приезжали имперские писатели и обязательно запечатлевали что-нибудь в своих дневниках; Крым как место, где происходили две обороны Севастополя; Крым как место, где на карте было сразу два города-героя — Керчь и Севастополь.

Еще был крымскотатарский миф. Это, пользуясь формулой Максимилиана Волошина, растоптанный мусульманский рай, история об украденной родине. Но он был распространен преимущественно внутри крымскотатарского народа.

А украинский миф о Крыме был, с одной стороны, очень неуверенным, а с другой — очень хозяйственным. Хотя на самом деле его не было. То есть он мог появиться, если бы прилагать к этому усилия и говорить о том, что Крым передали Украине в очень плохом состоянии и что именно УССР его отстраивала. Но такого мифа почти не существовало.

Поэтому для россиян Крым был столь важен. Он был настолько вмонтирован в их имперскую идентичность, что, безусловно, они воспринимали его как свой.

Крым апеллировал не только к историческим моментам. Он являлся базой российского флота. Это было крайне принципиально для очень милитаризованного российского общества. Поэтому произошло то, что произошло.

В 2014-м я был среди тех, кто говорил: «Аннексия? Оккупация? Военное вторжение? Да ну, это вопреки любому здравому смыслу!» Возможно, именно потому, что я так обжегся в 2014-м, в 2022-м я уже был готов дуть на воду и предполагал, что от россии можно ожидать чего угодно. Я был очень пессимистичным, а в конце концов, как оказалось, реалистично настроенным человеком.

О работе в Москве

В Москву я поехал в конце 2012-го, где-то в октябре. Я поехал туда работать с российскими либеральными СМИ, потому что в то время в Киеве был Янукович.

Помню, тогда мои знакомые из Москвы говорили: «Какой смысл тебе переезжать из Симферополя в Киев? Там все медиа так или иначе либо сотрудничают с "Партией регионов", либо партия их отправила в маргинес. Приезжай к нам».

Я согласился и поехал. И в самом деле это был очень важный опыт, потому что следующий год и несколько месяцев я наблюдал за трансформацией российского общества от «болотной площади» до «крымнаш». А с другой стороны, в тот момент я наблюдал за своими изменениями.

В российском КВН было такое понятие как «право на шутку». Условно говоря, над армянами может шутить условный Галустян, но не может условный Светлаков. Я помню, как где-то в 2013-м мы с коллегами сидели в баре, пили пиво, и кто-то из них начал рассказывать анекдот, одним из действующих лиц которого был украинец. И я подумал: так, стоп, здесь только я могу рассказывать анекдоты об украинцах — просто потому, что я единственный человек за этим столом, у которого есть украинский паспорт.

Я в тот момент понял, что когда ты попадаешь в другую среду, даже знакомую, даже очень сопоставимую с тем, что существовало в том же Крыму, откуда я родом, вот эта другая среда очень определяет рамки твоей собственной идентичности. Она определяет, что для тебя важно, над чем ты позволяешь шутить, о чем ты не позволяешь шутить.

Думаю, Москва была одним из этапов моей собственной трансформации. Я — сугубо русскоязычный мальчик из Симферополя, который еще и окончил вуз по специальности «русский язык и литература» и всю жизнь провел в чисто русскоязычной, российскокультурной среде, наконец приехал на родину этой русскоязычной, российскокультурной среды. И вдруг оказалось, что даже у тебя есть определенная украинская идентичность. И, пребывая в Москве, ты ее находишь внутри себя.

Я понял, чем русскоязычные люди, живущие даже в самом просоветском регионе Украины, отличаются от людей, которые живут в россии. Конечно, все зависит от человека, но эта разница была.

Я бы не хотел себя обобщать и говорить, что все крымчане такие, как я, и гораздо больше похожи на меня, чем на жителей условной Тулы или Саратова. Нет. Будь они больше похожи на меня, то судьба Крыма сложилась бы несколько иначе. Но все же.

В моей истории эволюции опыт работы и пребывания в россии занимает довольно важное место. Я не придумываю россиян. Я понимаю, какие они на самом деле. Мне приходилось общаться с очень разными людьми, и я понимаю, как устроены их мозги.

О становлении украинцем и о семье

Мне повезло. Я вообще думаю, что моя эволюция началась с отца. Я был тем человеком, который первый Майдан вообще не заметил. На тот момент я заканчивал 4 курс университета и вообще был очень приземленным человеком.

Мой отец подсовывал мне разные журналы, разные публикации из российских либеральных изданий. Он усложнял мою реальность, расширял ее, используя материалы авторов, которые позже стали играть для меня важную роль — того же Виталия Портникова.

Поэтому в моем случае процесс собственной эволюции длился довольно долго. Думаю, начиная где-то с 2008 года. Я мог бы сказать, вплоть до второго Майдана и до 2015-го, но нет. Думаю, мы все эволюционируем на протяжении нашей жизни, и этот процесс продолжается.

Думаю, есть люди, которые по дефолту знают, кто они такие. У них не стоит вопрос обретения идентичности. Перед ними скорее стоит вопрос сохранения этой идентичности.

У меня есть знакомая, София Челяк. Так вот, для меня был важен процесс поиска собственной идентичности, а для нее был важен процесс удержания собственной украинской идентичности. Потому что пока я и некоторые мои земляки из Крыма колебались, как отвечать на вопрос «кем я являюсь», для нее, наоборот, было важно удержать свою собственную идентичность в городах, где на работу прежде всего брали людей, мастерски владевших русским языком, а не украинским, дискриминируя и отталкивая украиноязычных от определенных вещей и определенных комьюнити. Но, наверное, София никогда не задавала себе вопрос, носителем какой идентичности она является.

О настроениях крымчан

После аннексии Крыма мы, журналисты из Крыма, говорили о формуле 20/40/40. То есть о том, что в Крыму было 40% убежденных сторонников россии, 20% тяготели к Украине, и еще 40% людей, которые были сосредоточены на ценностях бытового выживания. Для последних, условно, флаг был второстепенным по отношению к холодильнику, они были больше сосредоточены на каких-то очень бытовых вещах. Каким может быть это соотношение по состоянию на 2024 год, у меня нет понятия.

Учитывая, что мы в состоянии полномасштабной войны, думаю, некоторые вещи будут определяться на поле боя, а не на социологическом уровне. Мы понятия не имеем, сколько людей покинут территории с отступающей российской армией и какой процент решит покинуть полуостров с первыми признаками того, что сухопутная операция перестает быть теорией, а становится чем-то более практичным.

То есть, когда сходит лавина, никто не знает, что будет после того, как она сойдет. Весь будущий ландшафт, все новые обстоятельства мы сможем понять только после того, как сойдет лавина. Сейчас главное: как сделать так, чтобы этот вопрос не был для нас чисто теоретическим. Наша задача — устроить лавину.

О присоединении к армии

Раньше я всегда чувствовал определенный долг перед теми людьми, на плечах которых я достиг 2022-го. Меня не было на войне в 2014 году. Я не воевал в АТО. Благодаря тем людям, которые пошли защищать нашу родину во время первой фазы войны, я смог справиться со своими рефлексиями и разобраться в том, кем я являюсь.

Когда произошло полномасштабное вторжение, у меня появилась возможность этот долг вернуть и закрыть многие другие вопросы.

Я же вообще долгое время, живя в Крыму, был человеком с чисто региональной идентичностью, который на вопрос о том, кем он себя считает, отвечал «крымчанин». Даже в 2014 году, когда произошла аннексия Крыма.

Тогда мои родители были в Крыму, я уволился из своих московских работ, переехал снова в Симферополь. И если условием пребывания рядом с родителями была необходимость взять оккупационные документы — хорошо, я возьму, потому что быть рядом с родителями для меня гораздо важнее.

Когда россия аннексировала Крымский полуостров, она еще на тот момент старалась притворяться страной, которая не сошла с ума, а пытается играть по правилам. Но если ты хотел остаться в Крыму, то так или иначе вынужден был рассматривать для себя необходимость брать оккупационные документы.

Я взял оккупационные документы, потому что думал, что буду оставаться в Крыму. Но дотянул действительно только до октября 2014 года. Сначала из Крыма уехал я, потом из Крыма уехал мой отец, потом моя мама.

О людях, взявших оккупационные документы

У тех людей, которые жили на оккупированных россией территориях, судьба складывалась очень по-разному. Я бы не обращал особого внимания на наличие или отсутствие у крымчан российских паспортов, потому что, по моим собственным ощущениям, на тот момент, когда нам придется об этом говорить, эти паспорта будут у всех.

Я от своего российского паспорта официально избавился в 2020 или 2021 году. Потому что процесс сбора документов для лишения оккупационных удостоверений личности, российского гражданства, когда ты не можешь находиться на территории российской федерации, растягивается на долгое время.

«Если кому-то нужно объяснять — то объяснять не нужно»

Есть определенная доля людей, которые даже не знают, как меняться. Это прежде всего вопрос возраста. Потому что для некоторых людей измениться, скажем, после 65 лет означает тотальный излом, тотальное обесценивание всего того, внутри чего они прожили свою жизнь. Я не то чтобы с пониманием собираюсь относиться к таким людям, но сам для себя осознаю, почему они никоим образом не хотят меняться.

В 2014 году, когда происходила аннексия Крыма, я помню, насколько рьяно я работал, сколько текстов из своего Симферополя пытался написать. Тогда у меня было ощущение, будто главная проблема в том, что кто-то не понимает, что происходит вокруг. И если я смогу всем всё объяснить, то после этого есть шанс, что всё придет в определенный порядок.

В 2022-м, когда началась полномасштабка, на второй день войны я пошел в военкомат и тогда еще попал в 112 бригаду терробороны Киева. Я просто в какой-то момент понял, что все, что происходит вокруг меня, настолько кристально понятно, что если кому-то нужно объяснять — то объяснять не нужно. И у меня есть надежда, что людей, которые до сих пор не понимают, в масштабах страны не очень много.

О крайностях

Мы — страна, обожженная войной. У страны, обожженной войной и находящейся в таком травматическом психологическом состоянии, есть соблазн делить мир на черное и белое. Страна, обожженная войной, не всегда будет разбираться в определенных оттенках.

Раньше я готов был говорить о том, что не надо никого обобщать, и это до сих пор остается моим кредо. Но сейчас я с пониманием отношусь к потребности моих граждан обобщать кого-то.

Психологическая необходимость человека на войне — разобраться, где наше и где не наше.

О мобилизации, уклонистах и ТЦК

Нам пришлось быть в условиях, когда государство вынуждено жить по оптике военного времени. Если оптика мирной жизни — это когда мы сосредотачиваемся на персональных свободах, на персональных ценностях, то в пределах военного времени государству уже нужно брать своего гражданина, переодевать его в военную форму и отправлять на передовую, чтобы этот гражданин это государство защищал. Конечно, эта трансформация для гражданина крайне болезненная, крайне травматичная, и не каждый, к сожалению, горит желанием.

Ни одна война не приобретает популярности со временем. На большинстве войн, о которых я читал мемуарную литературу, всегда сначала стоят очереди к условным военкоматам, а потом все это сходит на нет.

Но я не уверен, что стоит говорить о том, что все находящиеся в тылу ребята призывного возраста — это только уклонисты. Я вообще думаю, что большинство этих людей живут в рамках фаталистической парадигмы. То есть: позовут — пойду, не позовут — первым в ТЦК не пойду.

Поэтому нам наконец-то нужно принять закон о мобилизации, который должны были принять еще в 2014 или 2015 году. И предусмотреть там некую действенную ответственность граждан за пренебрежение конституционной обязанностью защищать свою собственную родину. В некоторых крупных процессах иногда важно прописать не только список пряников, но и список очень действенных кнутов.

Во-вторых, нам нужно дать тем самым ТЦК актуальную базу данных. Я был в Бахмуте год назад, в феврале и марте 2023-го, а мне звонили из ТЦК с просьбой зайти на сверку данных. И я сказал: я ни в коем случае не против, но комбат не отпустит.

Я просто имею в виду, что сейчас сотрудники ТЦК и СП — это люди, которые просто живут в окружении бумажек. И все, что им остается — это выходить на улицы и останавливать там людей. Потому что их базы данных просто не разрешают им иначе общаться со своей клиентской базой.

О демобилизации

Я в армии с 25 февраля 2022 года. Формально говоря, увольнение в запас сроком на три года должно произойти в конце следующего февраля. Представь себе: подходит этот термин, и вся российская федерация, зная, что сейчас из рядов ВСУ уйдет столько-то тысяч человек, просто как-то к этому готовится.

Если бы была возможность очень четко прописать сроки службы в законе о мобилизации, то я был бы очень счастливым человеком. Мы всем подразделением нарисовали бы себе такой календарь года и каждый день приходили бы и зачеркивали.

Но я не удивлюсь, если в россии сейчас объявят что-то похожее на мобилизацию и снова начнут насыщать собственную армию. И когда придет срок 3 года, наше военное командование просто посмотрит на это и скажет: «Ребята, простите, отпустить сейчас не можем».

Мы об этом с друзьями, с которыми служим вместе, с одной стороны, говорим чаще, чем нужно, психологически накручивая себя на некий условный дембель, который рано или поздно должен произойти и в нашей жизни. А с другой стороны, я готовлю себя к тому, что через год буду задувать третью свечку на собственном армейском тортике, понимая, что да, надо еще.