«Травма — не воспоминание, которым вы владеете, это она владеет вами» — исследовательница в области истории и культуры

Наталья Гуменюк

Может ли все общество быть травмированным и как справляться со скелетами в шкафу, когда речь идет о скелетах целой нации? Можно ли излечиться от травмы? Почему призыв к ветеранам «забыть войну и перевернуть страницу» может нанести еще больше вреда? Как американское общество меняло практики психологической помощи ветеранам? Что происходит, когда нации соревнуются за право называться жертвой и можно ли этого избежать?

Кэти Карут — американская исследовательница в области истории и культуры, она также занимается изучением травм (Trauma Studies), области гуманитарного знания, которая изучает коллективные переживания и болезненные события. Ее последняя книга «Услышать травму. Разговоры с ведущими специалистами по теории и лечении катастрофических опытов» в этом году представили в украинском переводе. Во время работы над ней Кэти Карут пообщалась с ключевыми специалистами по теории и лечению катастрофических опытов, в частности Холокоста, посттравматического синдрома у ветеранов войны, изнасилования или инцеста.

Когда читаешь вашу книгу, особенно дискуссии о Холокосте или войне, возникает вопрос: может ли целое общество быть травмированным? Я, конечно, говорю как украинка, живущая в обществе, которое пережило революцию и войну, а ведь такого не случалось с нами в течение последних 50 лет.

Думаю, все общество вполне может быть травмированным. Особенно, когда происходят массовые события как Голодомор, направленный против украинцев как нации. Или Холокост, направленный против евреев.

Даже такие вещи, как инцест или изнасилование, на первый взгляд кажутся личными, но можно утверждать, что их цель — унижение женщин. И это влияет не только на людей, которые это пережили, но и на общество. Ведь травмируют не только страдания, убийство, смерть, голод, но и когда окружение это отрицает.

Мир долго отрицал Холокост. Многие до сих пор это делают. Я читала, что Сталин и Советский Союз отрицали факт Голодомора. И даже до сих пор те, кто ищут дружбы с Россией, пытаются отрицать, что Голодомор имеет характеристики геноцида.

Наконец получаем целое общество, где люди не только переживают травму, но частично она возникла из-за отрицаний (самого факта травмы). Поэтому и нужно понимать коллективное измерение этих событий и подсвечивать их, говорить об этом.

Американская исследовательница истории и культуры, писательница Кэти Карут во время интервью Громадскому на «Книжном Арсенале», Киев, 1 июня 2018 год. Фото: Александр Попенко / Громадское

Какие симптомы того, что общество оказалось в ситуации, когда надо признать — мы травмированы? Ведь один вид травмы — это когда общество считает себя жертвой, другой — когда твое общество или страна ведет себя не лучшим образом. Это страх? Агрессия по отношению к другим? Желание закрыться? Как нам понять, что не все в порядке?

Нет набора симптомов, который подходил бы всем людям или всем странам.

Приведу пример одной женщины, она руководит домом «Слово» в Харькове, где во времена СССР жили писатели, которых затем казнили.

Я спросила у нее: зачем делать это онлайн-проект, который позволяет людям узнать, кем были эти писатели и где они жили.

Она ответила, что ее мать всегда была крайне нервной и боялась всего на свете, и ей самой казалось — что-то неладно, ведь она сохранила страх еще со времен СССР.

И эта женщина, собственно, распознала симптом травмы у родителей и решила свидетельствовать о том, о чем не смогли заговорить ее родители.

Относительно агрессии. Писатель и психиатр Роберт Лифтон рассказывает об опыте войны США в Персидском заливе, когда те впервые атаковали Ирак в начале 90-х.

После атаки президент Джордж Буш-старший сказал: «Мы лишились вьетнамского синдрома». Он имел в виду, что это произошло благодаря успешной, победной атаке США.

Еще существует понятие, которое Роберт Лифтон называет лжесвидетельством. Когда страна пытается не только оправдывать захват другой страны, но и переписать собственную историю, будто стирая собственные травмы, чтобы ретроспективно добиться успеха.

Это не попытка выяснить, что произошло не так, а попытка изменить суть. Это несколько извращенный поиск смысла.

Поэтому иногда нации, вместо того чтоб разобраться с травмами прошлого, подменяют значение событий, превращая их в героические рассказы, что обычно предполагает насилие в отношении других наций. И это то, чего стоит остерегаться.

У моего поколения уже есть собственные ветераны войны. И мы внимательно следим за международным, в частности, американским опытом, как преодолевать посттравматический синдром. В то же время в вашей книге говорится, что психологическая помощь ветеранам в США далеко не совершенна. И американские медики признают, что институты не готовы работать с ветеранами. Итак, что нам следует знать об этом опыте?

В США во время Вьетнамской войны существовали созданные самими ветеранами группы «быстрого общения». Это было в начале 1970-х. Вот они просили психиатров помочь им, но организовывали это сами бывшие военные, которые хотели откровенного разговора об их опыте и о том, как он изменил их взгляды на войну.

Затем они устроили политическую акцию «Ветераны войны во Вьетнаме против войны». Это было начало так называемой групповой терапии, но также была и политическая, и историческая терапия, ведь они были связаны.

В конце концов именно благодаря таким группам «посттравматический синдром» стал медицинским диагнозом.

Поэтому некоторые из этих людей таки начали добиваться своих прав через Конгресс. Понадобилось много лет, чтобы создать альтернативу государственной системе заботы о ветеранах.

Речь идет, скажем, об «Американских ветеранских центрах», которые были открытыми к изучению травмы. Их возглавили психиатры, которые разбирались в травме. Это была система клиник с врачами и медсестрами, которые в этом разбирались.

Американская исследовательница истории и культуры, писательница Кэти Карутво время интервью Громадскому на «Книжном Арсенале», Киев, 1 июня 2018 год. Фото: Илья Антонец / Громадское

Вы пишете о том, что концепция, которую предлагали ветеранам «Все в прошлом, начните новую жизнь» может оказаться обманом, ловушкой ...

Самая важная вещь — уметь слушать. Если им необходимо поговорить, вы должны их выслушать и научиться слушать. Вы не должны говорить людям, которые пережили травму, мол, время двигаться вперед, оставьте переживания позади. У них нет выбора.

Ты не можешь отвлечься от собственной травмы. Это не то, что ты умышленно вспоминаешь, травма — это возвращение в события против собственной воли. Нельзя сказать «Я не буду думать об этом сейчас». Нельзя пытаться не думать, потому что ваши ужасы сами найдут вас даже во сне.

Что же тогда травма?

Травма — это слишком сильное или слишком неожиданное событие, которое в конце концов разрушило способность усвоить то или иное событие.

И вот это событие вы до конца не усвоили, не переварили, и оно возвращается к вам так, будто это происходит с вами впервые здесь и сейчас.

Например, ветеран войны, который может и не вспоминать о ней, падает на землю. И тут ему кажется, что он снова на поле боя. Или ночной кошмар, когда неожиданно во сне чувствует, что сражается с врагом. Он просыпается, а его руки — на шее его жены.

Итак, травма — это не воспоминание, которым вы владеете. Это травма владеет вами.

И когда вы говорите людям просто перевернуть эту страницу, это наоборот может спровоцировать бОльшую травму. Ведь отрицание провоцирует травму как и само событие. И чем больше общество или семья настаивают, мол, надо забыть, тем больше шансов, что травма вернется.

Я убеждена, что проявление травмы — это попытка свидетельствовать о том, что вы пережили. Крик личности, попытка истории быть услышанной.

И ради правды, ради общественного блага мы должны позволить людям говорить, когда они хотят, потому что это не пройдет само по себе. А если это не пройдет, этой травмой можно воспользоваться, в том числе и превратив ее в агрессию.

Вопрос о скелетах в шкафу, когда это касается целой нации. Ведь существуют риски: первый — получить комплекс жертвы. Иногда общества постоянно оглядываются на историю, что вызывает вопрос: не много ли говорят о страшных вещах, произошедших в 20-м веке? Может хватит об этом говорить? С другой стороны, есть страницы истории, когда нация было не жертвой, а агрессором, но будто забыла об этом. Действительно ли можно так просто о таком забыть?

Я не верю в то, что сокрытие — это ответ. Я верю, что когда люди могут самостоятельно или совместно свидетельствовать о тех или иных событиях, то могут по-творчески переосмыслить свои выживания.

Свидетельствовать — это не просто сказать «Я жертва».

Существует два уровня. Первый — травма случилась слишком внезапно, поэтому у меня не было возможности это осознать. Второй — я вопреки всему выжил, а теперь пытаюсь это осознать.

Итак, травма — это не просто событие, которое вас разрушило, но и событие, в котором вы выжили. Это не только негатив.

Поскольку травму вызвало то, что люди или общество или отрицают, или не знают, как говорить. Ведь свидетельство об этом опыте само по себе является актом выживания, актом сопротивления, а иногда и политического сопротивления.

Поэтому свидетельствовать — не значит говорить «я жертва». Это разговор о себе, о нас как о тех, кто выжил, и «нас», как о тех, кто может что-то менять.

Но часть свидетельства состоит и в том, чтобы сказать: мой опыт травмы — не только мой.

В Израиле вероятность того, что солдаты будут травмированы, на 70% выше, если их родители пережили Холокост, ведь их травма была связана с травмой родителей.

Наши истории часто связаны, поэтому мы можем становиться свидетелями не только рассказывая свои истории, но и слушая других. Поэтому, собирая вместе людей с различным опытом, мы можем почувствовать себя.

И речь идет не о том, чтобы соревноваться, у кого больше прав называться жертвой, а о том, чтобы собрать людей вместе.

Американская исследовательница истории и культуры, писательница Кэти Карут во время интервью Громадскому на «Книжном Арсенале», Киев, 1 июня 2018 Фото: Илья Антонец/Громадське

Вы упоминаете о роли судов после важных исторических событий. Сегодня проходят многочисленные суды над людьми, совершивших преступления во время революции. Насколько должно быть больше внимания к ним — в медиа, в обществе? Ведь часто люди не хотят слышать преступников.

Существует немало моделей.

В Южной Африке вместо поиска законодательного решения создали открытую Комиссию правды и примирения, тогда как преступников, признавшихся и согласившихся давать показания, амнистировали. Решение было крайне противоречивым, но там считали, что критически важно узнать правду.

В Чили жертвы, которые выжили, не назвали преступников, ведь те еще были у власти. Молчать решили, чтобы якобы исцелить страну, но побочные эффекты были отрицательными.

В книге я говорю о суде над Эйхманом, о нем мне рассказала Шошана Фелман [коллега Карут, культуролог, исследовательница отображения травмыв литературе и искусстве — ред.].

Адольф Эйхман — гестаповец, нацистский военный преступник и один из главных организаторов Холокоста — после войны, надеясь избежать наказания, сбежал в Латинскую Америку, откуда был похищен агентами «Моссада», предан суду в Израиле и казнен за свои преступления в 1961 году. Осмысление процесса Эйхмана легло в основу известной книги Ханны Арендт «Банальность зла».

Особенность этого суда над нацистским преступником Эйхманом была в том, что вместо того, чтобы сосредотачиваться на документах, как это делал Нюрнбергский трибунал, давать показанияпригласили выживших, чтобы те рассказали свои истории.

Многие из них так и сделали. Таким образом, суд вышел за пределы юрисдикции.

Фактически речь шла не столько об осуждении преступлений Эйхмана, но и об освещении реальности Холокоста с разных точек зрения. И влияние этого было очень большим. Фелман утверждает, что Холокост — первая коллективная, общая история, рассказанная в суде.

Я бы сказала, что и здесь может быть так. Да, у нас другой контекст, но когда вы позволяете судам становиться местом, где в качестве свидетеля віступает история, то есть появляется возможность юридически определить национальную травму, так начинается становление национальной истории.

Вы упомянули термин «конкуренция за право быть жертвой». Могли бы вы подробнее рассказать о том, насколько распространено это явление?

Со времени моего приезда в Украину много людей спросили меня об этом. Это точно здесь актуально.

Могу привести пример: в Москве мне задали такой же вопрос, спрашивали молодые люди: (Владимир) Путин утверждал, что развал СССР был травмой, а россияне стали жертвами. И потом он использовал это, чтобы оправдать разные вещи, в том числе и вторжение в Украину, аннексию Крыма. Это очень опасно.

Думаю, именно поэтому важно использовать понятие «травма», а не слово «жертва».

Опыт травмы, воспоминания, ужасы, они указывают человеку, стране, обществу: «Есть то, чего вы не поняли, вы должны с этим работать, но главный призыв — слушать, а не мстить».

Главный симптом травмы — это кошмар, указывающий: «Просыпайся, послушай, посмотри». Это другое послание, чем «признай себя жертвой и отомсти».

Какие наиболее распространенные симптомы травмы? Это стыд, страх, злость, готовность или желание отомстить?
Это страшные сны, воспоминания, повторные переживания прошлого опыта, повышенная чувствительность к ситуациям, которые напоминают о «спусковых крючках» прошлого. Это желание избежать той или иной ситуации, онемение — все эти симптомы могут быть симптомами травмы.

Еще одна вещь, о которой вы писали: на самом деле общество не всегда поддерживает жертв. Общество любит героев. И требует быть героями, а не жертвами, так что иногда и не позволяет быть просто пострадавшим.

Мы должны понять, что люди, которые выжили и рассказали о своей травме, проявляют свое геройство, давая показания. Людей, которые выживают в трагических событиях, надо уважать только за то, что они выжили, их надо слушать. Тех, кто решается говорить, надо почитать за героизм.
Я вспоминаю Клода Ланцмана — режиссера фильма «Шоа» о Холокосте, чьим героем стал человек по имени Авраам Бомба.

Бомба был парикмахером, срезал волосы у заключенных перед тем, как тех посылали в газовые камеры. Он не хотел рассказывать свою мучительную историю. Ланцман поехал за ним в Израиль, и тот согласился дать показания, более того — в парикмахерской. Но потом он усомнился и сказал, что не может этого сделать. А режиссер сказал: «Это для истории». И Бомба в конце концов рассказал эту мучительную историю.

Когда Ланцман рассказывает о своем фильме, то называет Бомбу героем, поскольку он был готов рассказывать что-то, о чем почти невыносимо говорить. Я думаю, мы должны изменить представление о героизме, и включить в это понятие способность быть толерантными, способность слушать и говорить вещи, о которых мы, возможно, не хотим слышать.

Этот материал также доступен на украинском языке