Три разговора о медиа. Разговор первый: журналистика и война

Полная расшифровка совместного проекта «Громадского на русском” и международного пресс-клуба “Стереоскоп”. Разговор о проблемах медиа, журналистике во время и после войны и о том, возможно ли объективно освещать конфликт, если ты — одна из сторон.

Ведущая: Екатерина Сергацкова

Гости: журналист Сергей Рахманин (Украина, интернет-издание “Зеркало недели”), журналист Александра Годфройд (Сербия, радио Б92), журналист Юрий Манвелян (Армения, интернет-портал epress.am), журналист Оливер Кэрролл (Великобритания-Россия, The Moscow Times).

Е.Сергацкова: Когда мы говорим о войнах последнего десятилетия, мы говорим о войнах, в которых задействованы совершенно иные механизмы. Украинский Майдан начался с поста в фейсбуке, арабская весна началась с фейсбука, соцсети стали инструментом координации, распространения информации. И отчасти они поделили общества на разные лагеря. Какой инструмент могут дать аудитории медиа, в чем роль журналиста, об этом хотелось бы поговорить. Александра, вы родом из Сербии, участвовали в освещении конфликта на востоке Украины, были в Сирии. Что изменилось?

А.Годфройд: Соцсети я бы назвала не новыми, а параллельными медиа. Они существуют вместе с телевидением, газетами и радио. Это медиа, которые работают без фильтров. Там может быть и правда, и ложь, и откровенная пропаганда. Но соцсети могут и помочь журналисту. Если я вижу пост журналиста, который пишет о том, что где-то произошел взрыв, и я доверяю этому журналисту, я могу полагаться на эти данные. Правда, конечно, это надо проверять как источник. Соцмедиа — это медиа, с которыми надо считаться. И мне кажется, что они становятся более сильными, чем традиционные СМИ, они гораздо быстрее. Но в этом есть риск: часто получается так, что журналист берет пост из фейсбука, из твиттера и просто публикует, не проверяя. А потом оказывается, что журналистов просто использовали. Информация стала, с одной стороны, более доступна. Но, с другой стороны, стало труднее — это огромный объем информации, у которой нет редактора.

Е. Сергацкова: Юрий, ты наблюдаешь за конфликтом в Армении и вообще начинал заниматься журналистикой еще в армии. Какие вызовы для тебя появились в последние годы?

Ю.Манвелян: Соцсети сыграли на самом деле положительную роль. В них можно наблюдать журналистов вне редакции. Часто пелена профессионализма с журналиста спадает в соцсетях, и ты видишь, какой он на самом деле, — вот с таким мировоззрением и с таким языком. И тут можно уже не говорить об объективности и нейтральности. Соцсети показали, что журналистика — это все-таки навык, ею может заниматься любой человек, это просто расставление каких-то акцентов и ударений. Хотя сама журналистика, мне кажется, сопротивляется такому восприятию. Специфика войн последнего десятилетия показывает зависимость журналистов от событий. События не спонтанны, и мы всегда на шаг позади событий. У журналиста своей повестки быть не может, ее очень легко менять, легко на него влиять. Во время конфликта это происходит, потом журналисты начинают оправдываться и говорить, что на войне невозможно быть объективным. Хотя никто и не требует объективности.

Е.Сергацкова: Мне кажется, все-таки требует…

Ю.Манвелян: Журналистика, как и власть, апеллирует к обществу, к народу, к социуму. И языка медиа стал похож на язык власти в последнее время. Мы апеллируем к какому-то общественному заказу, к какой-то аудитории. Но что такое общество, мы не знаем. И в этом и есть вызовы, когда журналистика дублирует язык власти, обращаясь к обществу, к национальным идеям.

Е.Сергацкова: По-моему, Оливер хочет поспорить.

О.Кэрролл: Да, я бы хотел немного поспорить. Начнем с того, что со мной произошла определенная эволюция. Я приехал сюда в 2014 году. И у меня тоже были такие мысли, что объективности не бывает. Может быть, из-за того, что я был по сути нейтрален, мне было легче как иностранцу. Но чем дольше времени я проводил в Донецке, тем больше я убеждался в том, что нужно стремиться быть объективным. Сейчас я работаю в The Moscow Times, и мы, конечно, ищем свой путь. А будущее сейчас непростое. Сейчас люди получают контент из сотен источников. Как быть журналисту в таких условиях? Мой ответ: быть профессиональным. Хороший журналист — это скептик, который проверяет все факты и подвергает сомнению позицию власти. Как изменились соцсети во время освещения войн? Если в XX веке победитель в войне настаивал на своих условиях, сейчас не совсем так. У Путина цель войны в Украине — не победа. Он хочет, чтобы его нарратив победил. Соцсети — это процесс нарративов. И поэтому надо быть еще более профессиональным.

Е.Сергацкова: А как ты относишься к тому, что журналист высказывает свое мнение в фейсбуке?

О.Кэрролл: Все зависит от того, как он это делает. Начало журналистики — это любопытство. Если ты недостаточно любопытен и не интересуешься другой точкой зрения своих персонажей, то ты плохой журналист. Мне кажется, что патриотический журналист — это трусливый журналист, потому что он недостаточно храбр, чтобы узнать другую точку зрения.

Е.Сергацкова: Сергей, как бы ты оценил ситуацию, в которой оказалась Украина с точки зрения информационного пространства, медиа и соцсетей?

С.Рахманин: Безусловно, социальные сети стали влиять на общество и на журналистику гораздо сильнее, чем это было раньше. Это раз. Но все равно они влияют недостаточно сильно. Значение этого влияния, как мне кажется, сильно преувеличено. Если мы говорим о профессиональной сфере, то соцсети делают журналистику проще и немного примитивнее, если хотите. Можно сокрушаться по этому поводу, но это данность. Что касается соцсетей влияния на прослойки и на классы, то я бы сказал так: соцсети влияют на тех, кто влияет на общественное мнение. И вот именно это используется как инструмент теми, кто в гибридной войне, в коммерческих интересах пытается использовать лидеров общественного мнения. А от них зависит то, насколько эта игра удается или нет. Что я имею в виду? Одна из самых востребованных вещей в соцсетях — это эмоция. Можно втолкнуть любую ложь, любую пропаганду, любую агитацию, любой коммерческий или политический интерес приправив ее эмоцией. Гнев — самая востребованная эмоция в соцсетях. Талантливо написав гневный пост, ты собираешь тысячи лайков за час, не задумываясь. Это инструментарий. Но в чем роль журналиста в соцсетях, с моей точки зрения? Журналист, в отличие от обывателя (никакой плохой коннотации я сюда не вношу), он обучен определенным правилам: проверять факты, отстраненно смотреть на вещи и управлять своими эмоциями. У него больше возможностей проверить информацию, чем у среднестатистического обывателя, и поэтому его роль в соцсетях во время конфликтных ситуаций — это роль резонера, который уравновешивает, гасит эмоции, вносит рациональное зерно и интонацию в истерики, которые часто разжигаются в соцсетях и используются разными сторонами, в том числе и провокаторами. Вот эту роль украинские журналисты, например, пока недостаточно хорошо исполняют. Они поддаются общему тренду, общему настроению: либо быть истериком, либо быть пафосным, либо быть “патриотом”. Они хотят быть в тренде. А они должны исполнять вот эту важную общественно-политическую роль.

А. Годфройд: Вот Оливер сказал, что война сейчас идет по-другому. Да, она точно идет по-другому. Но что касается распространения ненависти, без которой война на самом деле не начинается. Но пропаганда всегда существовала. Мне кажется, что сейчас, с интернетом, с соцсетями, она приобрела просто другой масштаб. Мне кажется, если журналист использует соцсети, то у него есть ответственность.

Е.Сергацкова: Мы уже частично коснулись темы манипуляций и разжигания панических настроений. Я думаю, что стоит эту тему рассмотреть подробнее. Часто журналист волею обстоятельств оказывается внутри информационной войны. И он оказывается, что называется, “крайним”, вынужден лавировать между двух огней. Оливер, когда ты чувствовал, что твои материалы, репортажи, в своих интересах используют обе стороны или одна из сторон?

О.Кэрролл: Я однажды получил много критики за то, что освещал жизнь в Донецке. То, что дети живут в бомбоубежищах и так далее. У меня нет никаких иллюзий по поводу власти этих так называемых народных республик. Я там оказался с мешком на голове. Но однажды я оказался в Донецке, это было перед битвой за Донецкий аэропорт. И понял, что задача журналиста — это раскопать историю, рассказать ее такой, какая она есть. Тогда шла битва за аэропорт, я оказался единственным западным журналистом внутри Донецка и получил доступ к одному из “киборгов”. И когда украинские СМИ повторяли позицию ВСУ о том, что украинские военные контролируют аэропорт, он рассказывал мне странные вещи: о том, что они окружены, о том, что люди лежат там на полу без рук и без ног, что ситуация очень плохая. Я писал об этом в Твиттере и получил огромное количество критики от патриотических журналистов и блогеров, они меня обвиняли во лжи. Через пару дней выяснилось, что я говорил правду, позиция была такова. Я, конечно, был в каком-то смысле в привилегированном положении как иностранный журналист, мне было легче, меня особо не трогали. Но я все равно считаю, что любой журналист обязан узнать вторую точку зрения и довести историю до логического конца. В то же самое время я расследовал нападения внутри Донецка. И из доказательств, которые я собрал, было ясно, что не все снаряды были выпущены сепаратистами. Мне было страшно об этом писать.

Е.Сергацкова: Сергей, для украинского журналиста какие вызовы сейчас стоят?

С.Рахманин: Оливер правильно сказал, немного проще быть объективным, если ты иностранный журналист. Во-первых, у тебя доступ к обеим сторонам конфликта, ты можешь работать по обе стороны фронта. У тебя есть некая гарантия безопасности. Во-вторых, это не касается твоей страны и тебе гораздо легче быть отстраненным и влиять на собственные эмоции. Мне доводилось быть на территории военных конфликтов в других странах. И мне было проще: речь не шла о гражданах моей страны. С этой точки зрения, украинским журналистам сложно. Единственный способ сохранять здравый смысл — быть предельно точным в формулировках. Это очень сложно, и это можно назвать в какой-то степени самоцензурой. Но это здоровая самоцензура, потому что журналист на фронте становится на позицию врача, который не хочет навредить своей стране. И еще ему очень сложно удержаться от эмоций. Поэтому точность и честность — это те инструменты, которые помогают остаться в рамках здравого смысла. Никаких других способов исполнять свой долг нет. Насколько возможно оставаться отстраненным и объективным? У меня был коллега, польский журналист (не могу назвать его имени), который работал во французском секторе во время конфликта в Косове. И была ситуация, когда произошло нападение на беженцев, которых выводили из другого сектора. Вышло так, что двое французских военнослужащих были ранены. И перед ним стоял выбор: взять автомат и отстреляться, для того чтобы спасти свою жизнь и жизнь других людей, или пойти по правилам и принципам и остаться в стороне с риском самому получить пулю в голову. У него эти сомнения заняли секунд тридцать, он взял автомат. Слава богу, никого не убил, но его потом эти сомнения мучили. Войн по правилам не бывает. Люди, которые думают, что войны существуют по правилам, жестоко ошибаются. Они никогда не были на войне. На войне правил нет, есть некие условные правила, которые надо соблюдать всем сторонам конфликта. Но война вносит в твою жизнь условия и обстоятельства, которым ты должен соответствовать, и очень часто должен принимать решения вопреки правилам, которым тебя учили. Иногда ты должен принять решение вопреки принципам. Жизнь гораздо сложнее, чем любая теория, которой тебя учили. Сколько бы ни говорили об объективности или необъективности, все равно жизнь требует от тебя решений, которые очень сложны. В свое время, когда была война за Фолклендские острова, Маргарет Тэтчер требовала от журналистов, в том числе журналистов Би-би-си, называть воинов, которые сражались за Фолкленды “нашими воинами”. В то же время она запрещала упоминать название Мальвинские острова (даже как второе, через дефис). Но на Би-би-си тогда сказали, что их правило — оставаться отстраненными. В то же время определенное смягчение позиций состоялось. Потому что журналисты этой компании впервые описывали граждан собственной страны, которые, пусть и далеко, но умирали. Очень сложно оставаться абстрактным, отстраненным, когда война идет на твоей территории, когда речь идет о гражданах твоей страны и они сражаются и умирают по разные стороны фронта.

Е.Сергацкова: Юрий, ты работаешь в стране довольно консервативной, ты сам говорил, что у вас практически нет независимых медиа, которые могут освещать конфликтные ситуации. Расскажи на своем опыте, можно ли оставаться журналисту нейтральным во время конфликта?

Ю.Манвелян: Дело в том, что журналисту не надо оставаться нейтральным. Войны начинаются не по желанию журналистов или граждан страны. И заканчиваются тоже не по их желанию. Когда случается эта эскалация, гайки начинают закручиваться, а коллеги начинают в качестве главного источника информации предоставлять Минобороны и оправдывать это тем, что это Министерство обороны твоей страны, в этот момент я понимаю, что “моей” страны не существует: люди, которые принимают решения в Минобороны, не советуются со мной ни как с журналистом, ни как с гражданином. В этом смысле, когда иностранному журналисту можно побывать по обе стороны линии фронта, это делает работу местных журналистов, вовлеченных в войну (армянских, азербайджанских, украинских), некачественной. То, что пишет иностранный журналист, цитируется как более объективное. Обидно! Но тут вопрос, как надо позиционировать себя до того, до конфликта. Во время Карабахского конфликта, например, вся информация, весь диалог оказались монополизированы. Власть контролирует все. И в этот момент я неполноценен как журналист без комментария от Азербайджана. Моя повестка в этот момент должна подразумевать доверие “той стороны”, моих друзей и коллег из Азербайджана. Вектор критики должен быть направлен в сторону власти. Власть всегда подавляет любые инициативы, которые не зависят от них. У меня в этот момент нет страны, нет армии, у них и так много ресурсов, которые могут их рекламировать. Должна быть принципиально антимилитаристская позиция, не обслуживающая позиции правительства и армии. Если и по ту сторону будут такие журналисты, со схожей позицией, мы сможем доверять друг другу, потому что в какой-то момент доверие закончится там, где начнется разговор о том, что “все-таки это моя страна, моя армия, я их защищаю”. В апреле было обострение в Карабахе, погибли сотни людей. И сразу после журналисты (хорошие журналисты) говорили о том, что перед ними стояла дилемма: быть гражданином или быть журналистом. И они признались, что нарушили законы этики, которым следовали до того. Фактически журналисты сказали: “Мы вам врали”. Это произошло в тот момент, когда людям очень важна была информация.

Е.Сергацкова: Они решили молчать, они включали самоцензуру? Как это было?

Ю.Манвелян: Они транслировали пресс-секретаря Министерство обороны как единственный, самый достоверный источник информации. В данном случае Минобороны любой страны равноудалено от журналистов. Их повестка не может совпасть с моей. А они транслировали видеоролик, в котором Минобороны призывает не использовать никаких источников, кроме официальных. И это показывали журналисты, хорошие журналисты, якобы независимые. Вот в какую игру мы играем. И те механизмы, которые позволяют журналистам отказываться от канонов, на эти механизмы аудитория никак не может влиять. Эти решения принимаются там, где не стоит камера прямого эфира, это никогда не становится темой, доступа туда нет. И когда они решат врать, они будут врать.

Е.Сергацкова: Александра, расскажи о своем сербском опыте, который связан с манипуляциями в медиа, с конфликтами.

А.Годфройд: Я бы на самом деле сказала на примере Украины. Когда Майдан начался, в Сербии очень сочувствовали людям. А потом что-то случилось. Точнее, случилась огромная пропаганда, которой люди не смогли противостоять. В том числе и я не смогла противостоять как журналист. В Сербии вдруг начали обсуждать, кто такой Степан Бандера. Стали говорить: “Ну вы знаете, там сражаются русские с русскими”. Вот с этим я столкнулась. Я свою работу делаю честно, стараюсь повторять себе, что я не участник. Когда это не твоя страна, не твоя война, у тебя большая возможность остаться не-участником. Хотя журналист все-таки человек, а война это ужас, неестественная ситуация, которая очень влияет эмоционально. Ты можешь думать, что делаешь свою работу честно, но оказывается, что какие-то механизмы сильнее тебя. Однажды мой сюжет назвали и антирусским, и антиукраинским, я в тот момент подумала, что все сделала правильно. В какой-то момент в Сербии стал очень силен российский фактор…

Е.Сергацкова: Это связано с тем, что у российских медиа там было довольно большое влияние?

А.Годфройд: Да, там транслируется Russia Today. И некоторые коллеги мне говорили: “Я это увидел на Russia Today”. Но ведь это канал открыто позиционировал себя как СМИ, которое транслирует позицию Кремля и картинку, которую Россия хочет, чтобы мир увидел. Да, такие каналы есть, но не надо относиться к ним как к объективному источнику.

Но я бы хотела Сергея спросить, что стало с коллегой, который взял автомат? Продолжил ли он считать себя журналистом? Я не знаю, как я потом бы работала.

С.Рахманин: Есть правила, от которых иногда нужно отступать. К этому подталкивает жизнь. У меня есть коллега, который работал во время Майдана в издании, источником финансирования которого была Россия. Тем не менее, насколько это возможно, он старался быть объективным в публикациях по поводу Майдана. Он говорил: я, как журналист, работаю до десяти вечера, а после десяти часов вечера я иду и как рядовой гражданин стою на Майдане. Но в этот момент я не являюсь журналистом. Я себе беру “отпуск” на то, чтобы говорить то, что я думаю, делать то, что я делаю. Это тоже условная честность, но в этом что-то есть.

В его поведении, например, когда он толкался с “Беркутом” в ночь с 10 на 11 декабря, было больше эмоций, чем в его публикациях о штурме “Беркута”, которую он сделал на следующее утро. Иногда можно себе позволить некие отходы от правил. Есть некие противоречия, довольно объективные, между тобой как гражданином и как журналистом. Но в этом нет глобального, тектонического конфликта. Можно оставаться и журналистом, и гражданином. При этом есть очень тонкая грань между тем, что ты можешь себе позволить, а что нет. И не каждому это под силу. В этом нет ничего страшного и ничего плохого. На самом деле это испытание для цеха в целом и для конкретных людей в частности. И, как бы цинично это ни звучало, хорошо, что мы проходим это испытание. Пройдут не все, но, те, кто останется, пройдут очень сложный тест на профпригодность.

О.Кэрролл: Действительно, мне стоило бы подумать про схожие ситуации, когда были угрозы. В Северной Ирландии было что-то похожее. То есть конфликт другой, они абсолютно разные, но все же внешняя угроза была. И в 70-х годах была серия взрывов в пабах, выяснилось, что 16 человек оказались в тюрьмах несправедливо после ужасных пыток, то есть похожие для Украины вещи. А человек, который раскрыл всю эту несправедливость, вы, наверное, догадались, это был журналист, его звали Крис Молин, он потом стал членом парламента, но в тот момент понял, что что-то не так. Что-то в их признании было странно. И он провел большую журналистскую работу. Во-первых, он нашел недостоверные доказательства, во-вторых, он нашел реальных террористов. И он это все опубликовал через 11 лет. Daily Еxpress обвиняла его в том, что он лжец и лицемер. Он должен был появиться на ряде передач Today на BBC, их сразу по какой-то причине отменили, сейчас он уже не член парламента, но потом он стал министром в правительстве Тони Блэра. Реалии меняются, но роль журналистов все равно так же важна.

Ю.Манвелян: Журналист зарабатывает репутацию благодаря тому, что мы называем независимой и объективной журналистикой, а потом на что это тратится? Когда у нас возникли проблемы в предыдущей редакции, когда владелец пытался вмешиваться, проблемы начались с того, что надо поставить материал, который должен был прийти нам на почту и просто не вмешиваясь ни во что, просто опубликовать на сайте. “Там все будет, это не ваше дело”. То есть вся репутация, набранная за сотни материалов, которые предваряют “тот самый”, она растратится именно на него. Понятно, что аудитория, если коллеги не поймают тебя на этом, она и не поймет, скушает, для этого все и делается. Поэтому в данной ситуации я не могу призывать людей верить журналистике. Потому что надо понимать, что ресурсы, самые массовые, они оккупированы людьми, которые имеют свою повестку, очень не-журналистскую, и очень далекую от той самой правды. В апреле, во время обострения конфликта, самые грязные материалы шли через журналистов с хорошей репутацией. Через журналистов-расследователей шли материалы с отрезанными ушами. Огромная эмоциональная картинка и минимум возможности проверить факты. Отрезанные уши – это постфактум. Ты никогда не проверишь, кто отрезает, как отрезает, но картинка эта эмоциональный вес имеет. И в этом смысле, вот на что мы тратим репутацию, если считать, что у журналиста кроме репутации ничего нет.

А.Годфройд: Но мы и сами виноваты, кода мы публикуем эту информацию. Я помню в 90-х, я тогда была подростком, у нас была история как с распятым славянским мальчиком, похожая. Журналист берет интервью у какого-то добровольца и спрашивает его: «А вы видели военные преступления над мирным сербским населением, которые совершали хорваты?» Он отвечает: «Мне сказал какой-то человек, которому сказали, что в какой-то деревне жарили сербских младенцев». И это было опубликовано. Если сейчас спросить в Сербии об этом, то много людей будут утверждать, что хорваты ели детей. Хотя это было опровергнуто, понятно, что этого никогда не было. Если такое выходит, то нет доверия этому журналисту и этому редактору. Если мы это допускаем, как можно говорить, чтоб доверяли журналистам. А я за то, чтоб нам доверяли. Но это большая ответственность, и никто не говорил, что будет легко.

Е.Сергацкова: Я бы хотела, чтобы мы подвели итоги нашего разговора. Вывели правило, что главное для журналиста во время конфликта?

С. Рахманин: Самое главное для журналиста в любой ситуации, особенно в ситуации экстремальной, это сохранять трезвую голову и критический взгляд на вещи. Я говорил и еще раз говорю: он должен быть максимально точным и честным. Может быть иногда не до конца откровенным, потому что иногда речь идет о вещах, которые могут угрожать жизни и здоровью людей. Иногда излишняя откровенность журналисту может повредить. Он должен быть честным. Честность и откровенность — это немного разные вещи. Для журналиста не может быть дилеммы выбора между гражданином и журналистом. Нужно уметь оставаться и гражданином, и журналистом. Еще одна вещь, о которой я хотел сказать. Есть некое представление о журналисте, как о человеке, который не имеет право на ошибку. Журналист – не сапер. Он имеет право ошибаться. Но есть разница между несознательно сделанной ошибкой и сознательной ложью. Человеку, который не понимает этой разницы, нечего делать в журналистике. Более того, если журналист ошибается более чем три раза, ему надо менять профессию.

Ю.Манвелян: Я уже несколько раз говорил про журналистскую объективность, ее не существует. Если журналист хочет, чтобы ему доверяли, он должен быть радикально субъективным. У меня никакой другой повестки нет, кроме журналистики. Пусть я буду самым субъективным журналистом в этой ситуации. Во время эскалации вооруженных конфликтов не надо принимать участие в героизации погибших, от какой бы стороны они ни были. Процесс героизации – это процесс свертывания фактов. Делать иконы из жертв — это не дело журналистики. Под этим мы просто хороним все факты и возможности проверять. Плюс работа с источниками, это очень важно. Журналистика балансирует мнениями людей, у которых разные ресурсы. То есть источником информации о тюрьме становится заключенный, а не надзиратель. Когда мы уравновешиваем заключенного и надзирателя, мы подсовываем что-то не то. Не надо давать этот баланс просто как галочку. Невозможно сбалансировать ученика школы с директором школы. Источником информации о российском национализме может быть явно не русский человек. Об армянском национализме не надо спрашивать у армянских экспертов. Еще что мы любим делать – это отнимать голос у носителя проблемы. Но когда ты держишь себя вне проблемы и начинаешь говорить за других, репрезентировать постоянно – это тоже не очень хорошо. Надо дать возможность сказать носителю проблемы.

А.Годфройд: Я бы сказала, что честность в первую очередь. Честность к себе. Потому что если ты что-то не знаешь, узнай, если не успел узнать, то так и скажи. Также нужно понять, особенно в условиях конфликта, как это на тебя влияет. Этот момент наступает у многих, когда ты понимаешь, что ты больше не можешь быть объективным. Значит, надо взять и уйти. Надо сделать перерыв, иначе ты перестаешь заниматься журналистикой. Ты начинаешь выступать за одну команду – это не журналистика, это пропаганда. Надо к себе прислушиваться как к человеку и не надо переходить эту грань.

О.Кэрролл: Как я сказал изначально, СМИ нужно что-то уникальное – надежность, точность, благонадежность. Без этого никак. По поводу соотношения “гражданин и журналист”. Вы помните, как в России в 2011-м году много наших друзей столкнулись с проблемой: очень многие решили стать активистами. Я тогда пытался обосновать это тем, что журналист – это и есть гражданская позиция, но на самом деле это не так. Я считаю, что позиция некоторых демократических СМИ сделала репрессии более легкими для власти, мне так кажется. Для русского человека всегда есть выбор: быть идеалистом или идти на компромисс, но на самом деле есть третий путь, он называется “профессиональные каноны”, надо просто быть профессионалом.