«Мы не консервные банки нашего опыта». Рита Бурковская из «Видения бабочки» — про кино, войну и травму

В мае 2022-го на Каннском кинофестивале раздались сигналы воздушной тревоги. Так команда украинской драмы «Видение бабочки» напомнила о войне.

На красной дорожке участники перформанса развернули плакат «россияне убивают украинцев». Лица заслонили пометками «потенциально неприемлемый контент» — известными после фотографий зверств россиян в Буче.

С Канн начался путь фильма «Видение бабочки» режиссера Максима Наконечного к зрителю. С 6 апреля картину будут показывать в украинских кинотеатрах. Это история об изнасилованной в плену украинке-аэроразведчице, которая возвращается домой.

Мы побеседовали с исполнительницей главной роли Ритой Бурковской о том, что в ней изменил этот фильм.

Это кино о войне до 24 февраля 2022 года. Как полномасштабное вторжение изменило угол восприятия ленты?

Мы делали историю о людях, которые способны воспринимать мир с открытыми глазами. Я считаю это большим даром — смотреть на все, как есть, не прятаться от войны. А видеть и действовать. Собственно, моя героиня об этом.

Недавно погиб Дмитрий Коцюбайло, один из добровольцев, вдохновлявший и поражавший своим служением, победой. Перед тем, как снимать фильм, мы встречались с ним на базе в Авдеевке. Помню, мы искали Тоху (по сюжету — возлюбленный главной героини, — ред.) и я была поражена Дмитрием. Сказала: «Это же наш Тоха!"»

Мы создавали этот фильм именно потому, что все участники команды встречали в своей жизни такого Дмитрия. Представьте, три года назад человек говорил, что украинский язык это важно, и считался радикалом. Теперь проявилось то, что имеет подлинную сущность. И мы можем это переоценить. Были те, кто не понимал, зачем люди сражаются на востоке. Говорили, что они просто отравлены войной. А эти люди служили по зову сердца и имели силу принять реальность. Для меня одна из человеческих добродетелей — это смелость.

Вы смелый человек?

Ой, ну такое... В чем-то да, в чем-то нет.

У вас были какие-то этапы принятия войны? Когда случился Майдан, вы работали в Москве.

Да, я работала там после университета где-то 2,5 года. Какое-то время в Школе драматического искусства Анатолия Васильева. У меня там был молодой человек. А после Майдана собрала вещи и уехала в никуда. Это было довольно смело. И жизнь мне вернула за эту смелость очень многое.

Как «Видение бабочки» воспринимали на международных фестивалях?

В Латвии, Литве, Польше ощущалась мощная поддержка и эмпатия. Они понимают, что происходит, потому что переживали то же самое. Не могу сказать обо всей Франции, но мне кажется, это одна из самых интересных аудиторий. Они любят кино, понимают его язык, им интересны детали психологии, телесности.

На кинофестивале в Чехии я поняла, что на пути продвижения культуры мы можем присутствовать в мире. Когда у тебя есть кино, на которое приходят в Карловых Варах или на Санденсе в США, а в нем твой культурный код, тогда ты становишься видимым, слышимым. Фотовыставки, фильмы — мы можем рассказать о героизме и пассионарности украинцев.

А как отнеслись к перформансу с воздушной тревогой в Каннах?

Мне это кажется замечательным. У нас были футболки с фотографией из Мариуполя фотографа Евгения Малолетки. Благодарны ему, что дал эти снимки просто так. Тогда Мариуполь звучал и воспринимался как большая рана, тотальное военное преступление россии. Мы сознательно выбрали не портреты людей, а визуально яркую историю.

В «Видении бабочки» много событий и драмы, но нет чрезмерной театральности. Это было так, будто зритель созерцает жизнь. Как вам это удалось?

Мы встречались с людьми, пережившими плен. Я просматривала видео многих обменов. Но у меня были и собственные мотивы, почему я хотела сыграть, поговорить на эту тему. Один из них — люди моложе меня на шесть, семь, восемь лет — уже ветераны. Ты знакомишься с человеком, которому, скажем, 26, а у него две контузии, он теряет сознание, когда идет по лестнице вниз. Или у девушки погиб любимый на войне… Это давало какую-то адекватность не играть черт-те что, а получать опыт из реальных встреч и передавать его.

Недавно один британец представил сценарий о Буче. Я отказалась.

Почему? Это выглядело цинично или для вас это слишком болезненный опыт?

Нет, речь идет об откровенности. Мне интересно делать что-то из глубины, честно. Когда ты не можешь об этом не сказать. А если можешь, то не говори. О Буче в таком ключе, как мне предложили, я могу промолчать. Не хочу играть подобные истории. Меня поражают другие, например, историй воевавших и воюющих людей.

Когда вы впервые увидели сценарий «Видения бабочки», сразу почувствовали, что это ваша роль?

Нет! Я прочла краткую версию и подумала: что это еще за сериал, там одно на другом! Кто этот парень (о режиссере Максиме Наконечном, — ред.), что он придумал снимать о войне? А потом я пришла к нему на пробы, увидела, как он их проводит — мне было так легко. И я поняла, что с этой командой можно делать кино. Максим чуткий, умный, талантливый. У него классное сочетание какой-то абсолютной дурашливости, жизни и интеллектуальности. Такой сердечный интеллектуал.

Расскажите с кем общались, чтобы вжиться в роль? Во многих интервью вы упоминали встречу с танкистом Богданом Пантюшенко.

Макс предлагал выбирать людей, которые мне импонируют. Нет среднестатистического человека в плену. В плен попадают разные люди с разными бекграундами. И они по-разному проживают этот ужасный опыт.

Я против того, чтобы законсервировать человека в его роли, воспринимать только через плен. Мы не консервные банки нашего опыта или профессий. Да, с ним это произошло, но это только часть жизни.

Богдан поразил меня. Он был до такой степени мощный, сильный, положительный. Пять лет сидел в плену. Жена за него сражалась. И он выживал, стоял, держался. Я заметила одну способность у людей, находившихся в неволе. Он тебя сразу сканирует. Все о тебе понимает: насколько ты сильна, насколько честна. Считывает базовые существенные вещи. И ты не укроешься.

Также я встречалась с Игорем Козловским. Он мастер рэйки (японское искусство естественного исцеления, — ред.), религиовед, непростой человек. Он мне столько дал! Я вышла с этой встречи одушевленной.

Со Станиславом Асеевым у нас был телефонный разговор.

Вы сами выбирали, с кем встречаться?

Я так привыкла, так меня учил Мантас (Рита Бурковская играла в ленте «Парфенон» литовского режиссера Мантаса Кведаравичюса, которого в апреле 2022-го убили в Мариуполе, — ред.), что ты сама готовишь роль, погружаешься. Иногда он меня оставлял ночевать на локациях. С Максимом эта практика продолжилась. Мы проводили тренинги, он предложил писать дневник плена — ты почасово записываешь, что с тобой было. Это тяжело, надо описать все произошедшие там события.

Также встречалась с людьми, читала профессиональную литературу о травмах, общалась с психологом. И потому, может быть, нет театральности, как вы говорите. Это поиск и обработка идей на тему плена, изнасилования, насилия, обмена, женщины-военной и т.д.

Во время работы над ролью я столкнулась со многими стереотипами: что плен обязательно должен быть таким и никаким иным. Или обмен. Говорят, ты не можешь улыбаться, когда тебя обменяли. Ну не факт.

После этой роли вы поняли, как люди, пережившие травму, возвращаются к нормальной жизни?

Думаю, да. Это постоянное чувство тревоги, опасности, упадка. Все плены, которые мы исследовали, похожи тем, что первые двое-трое суток человека бьют. И пугают — стреляют над головой, например. Наступает предел, когда он думает, что это конец, ничего не понимает. Или видит, как другого пленника забивают насмерть. Это впитывается в твою кровь, в твои кости болью, скорбью.

У людей, переживших ужасные вещи, особенный взгляд. Какой-то трезвый, реальный, но очень грустный. Человек не хочет общаться, не имеет ресурса для этого.

Я общалась с военными с ПТСР. Заметила: у людей, желающих вернуться на службу или имеющих какую-то цель, есть возможность выйти из этого состояния. Но все требует времени.

В фильме много женских образов. Было ли намерение подсветить женское ветеранское движение?

Это было важно для Макса. Он раньше как продюсер готовил документальный фильм о женщинах. Увидел, сколько волонтеров присоединились и одели, вооружили войско. А сколько женщин боролись за право занимать боевые должности? Эти перемены в последние годы произошли именно потому, что появились активные женщины. Как, например, женское ветеранское движение: Екатерина Приймак, Алина Гордеева, которая у нас тоже играла.

Что было для вас самым сложным в работе над лентой?

Из физического — набирать и сбрасывать вес.

Создавать свою атмосферу на площадке, быть открытой, не прятаться от камеры. Ведь ты сидишь, как голая изнутри, а вокруг 10-15 человек — у них свое настроение. Вообще актеры всегда одиноки на площадке. Ты работаешь другим аппаратом, он внутри тебя и его надо настраивать.

Ты смотришь 12 фильмов о ПТСР — в основном американские про Ирак или Вьетнам. Думаешь, как сделать этот ПТСР не так, как его уже делали миллион раз, когда все пьют, кричат, ссорятся и зритель сразу понимает:о, это же ПТСР.

И вот ты делаешь, делаешь, делаешь все это, а потом читаешь о себе: «Сдержанная актерская игра». И думаешь: что?!

Вы были Местный координатор, помогающий организовать работу иностранным журналистам, фотографам, съемочным группам.фиксером в Буче (Рита Бурковская помогала журналистам BBC, — ред.). Как этот опыт помогает в актерской работе?

Ты сталкиваешься с какими-то ситуациями, проживаешь их. И это тебя меняет. Потому что актерство — это не игра эмоций, хотя они тоже есть. Процесс проходит глубже. Эмоция — это что-то на поверхности воды. А внизу целый океан. И протянуть эту внутреннюю линию — интересно для актера.

Всегда ли в актерской работе есть время и возможность подготовиться, как это было в «Видении бабочки»?

Конечно, есть. Ты выбираешь, с кем будешь работать и что будешь делать. У меня два полных метра — для Украины это круто. Первый презентовали на Венецианский кинофестиваль, второй — в Каннах. Мантас отправлял меня учиться иконописи в Лавру, два месяца ходила на занятия.

С Максом мы поехали на фронт, общались с людьми. Я набирала и сбрасывала вес, полгода занималась в тренажерном зале. Меня тренировала, кстати, Настя Конфедерат, аэроразведчица, которая сейчас тоже служит.

Как вам было работать с продолжающейся темой войны? Не появлялось ли ощущение, что для этой темы нужна определенная временная дистанция? Согласились бы сняться в фильме о сегодняшних днях?

Ты идешь на огонь, распространяющийся от режиссера. Это ощутимо, когда человеку есть что сказать и он знает как. Если ты это чувствуешь, согласишься. Я хочу играть то, что мне близко.

Мне кажется, что лучше физики ничто не передаст войну. Хотя все избегают этого. Мне нравился фильм Кристофера Нолана «Дюнкерк». На протяжении всего кино человек бежит, кричит, падает, плавает. Нет основного героя, ты не концентрируешься на драме. А проживаешь войну физически и масштабно.