«Пообещал мертвым забрать их домой» — поисковик Алексей Юков
«Там лежали части тел людей разорванных. И по ним топтались ногами какие-то мужики, бабы, малолетки какие-нибудь. И все медь тащили, в мешки складывали», — вспоминает Алексей Юков картину, которую увидел на месте, где упал сбитый террористами украинский вертолет.
Он со своей группой отправился туда, чтобы унести тела военных ВСУ. Вскоре после операции поисковика схватили террористы Гиркина и чуть не убили.
Как Алексей стал поисковиком? Где и как приходится работать его группе? Как он чувствует мертвых? Как его группа помогла вернуть тела погибших в селе? И как происходит общение с россиянами, которые ищут тела своих родных?
Об этом глава поисковой группы «Плацдарм» Алексей Юков рассказал военнослужащему и ведущему hromadske Сергею Гнездилову в «++ подкасте».
О том, как начал заниматься поисками погибших
Уже 24 года я занимаюсь поиском погибших и пропавших без вести. Когда мне было 12 лет, старший брат показал, как выглядит война — здесь, под Славянском, возле населенного пункта Богородичное.
Мы зашли в лес, и то, что я увидел, меня удивило: все было зеленое, но местами было очень много белых пятен. Эти пятна — это костные останки людей, фрагменты снаряжения Вооруженных сил советской и немецкой армий. И вся та история, которую нам рассказывали, что все солдаты Советской армии похоронены в братских могилах, просто растаяла на глазах.
Я увидел, сколько людей лежало на поверхности — размародеренных, выкопанных, выброшенных. Черепа, каски, боеприпасы были разбросаны по всему лесу. С того времени я начал заниматься поиском погибших во Второй мировой войне.
О поисковой группе «Плацдарм»
Мы — первые в Украине, кто начал заниматься поиском погибших во время Антитеррористической операции. Наш город тогда был оккупирован, и 2 мая, когда начался масштабный штурм и два вертолета упали возле Славянска, именно мы забрали погибших.
Потом был создан «Черный тюльпан». Туда входило много поисковых отрядов со всей Украины и мы тоже. В то время это была эвакуация погибших, и сейчас мы тоже сотрудничаем с поисковыми группами «На щите».
Мы находим тела российских солдат, местных жителей, которые были замучены и убиты, украинских военных, погибших, защищая независимость Украины. Мы ежедневно видим смерть.
О возвращении тел погибших в Оленовке
В Лимане обнаружили много тел российских солдат. Трагедия в Оленовке к тому времени уже состоялась. Конечно, они не хотели отдавать нашей стороне тела для захоронения, потому что расследование, ДНК-экспертизы могут установить, что это были военные преступления против пленных.
В обмене военных, которых мы нашли, на украинских ребят, которые остались в Оленовке, участвовали разные структуры: Генштаб, СБУ... И нам всем вместе удалось это сделать.
Для меня жизнь каждого человека — это самое важное. И когда наши ребята там погибли, это был шок.
Мы отличаемся от тех, кто убивает нас на нашей земле, там, где похоронены наши родители, и там, где растут наши дети. Мы остаемся людьми, даже когда нас убивают по национальному признаку, как когда-то, почти сто лет назад, нацистская Германия убивала евреев, цыган и славян.
Сейчас история перекрутилась, и те, кто с нашими дедами сидели в одних окопах и воевали против нацистской Германии, воюют против нас.
Мы забираем тела российских солдат и никогда над ними не издеваемся. Для нас и для них это — горе. Ужасно, что одни борются за то, чтобы оставаться рабами, а другие — чтобы ими не стать.
О финансировании и духовности
Сейчас мы работаем как волонтеры и, конечно, используем собственные средства. Люди нам помогают: волонтеры присылают одежду, питание. Но никаких спонсоров у нас нет, к сожалению.
Когда человек погибает, то он остается за кадром жизни целой массы людей. Люди забыли, что такое человечность. Самое главное — помнить тех, кто отдает свою жизнь за будущее, даже за тех детей, которые еще не родились.
Я склоняюсь к язычеству, родноверию, где душа человека и его тело — это одно и то же. Пока тело не будет похоронено по всем религиозным канонам, душа будет находиться рядом, привязанной кандалами к телу.
Для нас очень важно вернуть каждого нашего парня домой, потому что они рискнули всем, что у них было. Мы также рискуем своей жизнью, но знаем, что делаем это не зря: чтобы вернуть домой человека, чтобы он мог переродиться, чтобы душа успокоилась и могла родиться снова, стать частью нашего общества.
Мы теряем самое главное — это человечность и генофонд, россия со своей стороны — то же самое.
Мы не переступаем ни одного тела — ни российского, ни украинского солдата — забираем всех. Каждый российский солдат — это на обмене один украинский военнослужащий. Мы возвращаем души, не просто тела.
Пора понять, что нация состоит прежде всего из духовного. Кто мы, если не уважаем своих мертвых? Тогда мы не нация, тогда мы не народ, тогда мы даже не люди.
Я вижу, как военные относятся к российским погибшим: они их прикапывают, показывают нам, где те лежат — никто не воюет с мертвыми.
Смерть никогда не простит обид, это надо запомнить. К сожалению, та сторона на это не обращает внимания.
Бывает, мы забираем тела там, где уже более-менее освобождено, но еще прилетает. Бывает, мы работаем в 100-200 метрах от вражеских позиций.
Мертвые на моей стороне, а я всегда буду на стороне мертвых, потому что за них некому вступиться.
Об экипировке окупантов
Кевларовые вставки в районе паха, коленей, задней части бедер защищают российского солдата от осколочных поражений. Наши солдаты не имеют такой формы.
Мы можем забрасывать миллионы снарядов, но войну выигрывает пехота. Я это увидел на собственном опыте, когда забирал тела погибших. Наши пацаны с большими потерями проходили эту посадку, и вот они лежат. И я понимаю, что солдату задело паховую артерию, он не смог себе помочь.
Можно говорить о российских касках СШ-40, еще советского образца, как они модернизировались впоследствии. Внутренняя сторона этой каски защищена толстым слоем кевлара. Кроме самого кевлара, есть металлическая защита. Проводили баллистическую проверку — эти каски неплохо держат баллистику.
Не надо говорить, что российские военные одеты как бомжи. Они учатся так, как и мы учимся. Но сейчас мы остановились, типа «нам все дадут, мы все получим», а надо производить свое. Нужно сделать так, чтобы воин был защищен: в одежду должен вставляться кевлар для максимальной защиты мягких тканей.
О культуре погребения
У нас стоят, как некоторые говорят, «собачьи памятники», и все это выглядит, как свалка людей. Это неуважение к мертвым. Памятники должны быть такие, чтобы ты видел, что это могила воина. Вот сейчас флаги возле каждой могилы шелестят — аж по душам бьют.
Будет очень круто, если все памятники будут одинаковыми. Можно поставить казацкий крест, слой жизни, а сверху — книгу смерти. Это не только мертвым нужно, но и нам, и каждому поколению, которое придет после нас.
У нас один фронт на всех. У нас одна война на всех. И у нас одно горе на всех.
У нас любят елки ставить и говорить: «Это для военных». Когда одни придут плакать возле этих портретов на площади, преклонять колено, а другие придут открывать шампанское — как это будет выглядеть? Это неуважение к мертвым и к их близким, это лицемерие.
Ты можешь называть войну «АТО», «специальная военная операция», а она все равно останется войной. Война не делит на национальность, на вероисповедание. Война делит на живых и мертвых. Победы в войне не будет никогда и ни у кого, потому что есть жертвы.
Еще в 2014-м матери «днровцев» приезжали сюда и умоляли нас помочь. Мы помогали, потому что мы люди, а для всех матерей — боль одна. Для этой мамы жизнь закончена, потому что это ребенок, на которого она молилась. Может, мать поддерживала войну, может, не поддерживала, но факт мы видим, это — разрушенные судьбы. Пацан лежит, неизвестно, что это за человек был: добрый, недобрый. У него уже забрали шанс жить, быть человеком, потому что кому-то захотелось стать императором, возродить Советский Союз. Но неужели это стоит стольких жизней?
О настроениях в Донецкой области
Даже те, кто поддерживал «днр», «лнр» сейчас воюют за Украину и говорят: «Как мы могли на это повестись?»
Конечно, есть люди, которые обгадятся, но не захотят признать, что они были неправы. Новые поколения — даже моложе меня — хотят в Советский Союз, которого они не видели и не знают.
Я 90-е прожил здесь. Мы ночевали в подвалах, было очень тяжело. У нас убивали людей и забирали у них будущее. Мы все это схавали.
Я видел собственными глазами, как все начиналось: как людей поощряли идти «защищать» Донбасс и давали в руки оружие кому угодно. Это было дико: кого убивать, каких бандеровцев?
Я видел, как людей тренировали собираться в кучу, по 100-200 человек, как раздавали им прутья, коктейли Молотова, как они пили из горла водку, а потом загружались в автобусы и ехали «защищать» Святогорскую лавру от призрачных правосеков.
О трагедии в Карповке
Когда погибли украинские военные 2 мая под Карповкой, наша группа первой отправилась туда, чтобы найти раненых. Город был оккупирован, и любые наши действия могли квалифицироваться как предательство.
Лежали части тел, разорванные органы, все по ним топтались — какие-то мужики, бабы, малолетние. Кто-то нес какое-то стекло, кто-то — железяки, кто-то топором рубил вертолет. И я подумал: «Как людей меняет война, какими собаками они становятся».
Мы разобрали первый вертолет, позагружали фрагменты тел погибших ребят. Потом добрались до второго — он горел три дня, и мы три дня работали, а по нам стреляли из минометов «днровцы». Никто не знал, что мы там работаем, потому что, конечно, нас бы сразу ликвидировали.
Мы прямо из костра вытаскивали фрагменты тел, кости. У меня обгорели руки.
Где-то через месяц кто-то из местных нас сдал.
О контузии
Мы забирали тела на Жилой район в СлавянскеСеменовке. На дороге лежит мужик, процесс загнивания начался, уже есть опарыши, собаки начали растягивать части тела. Человек, может, просто на велосипеде ехал — непонятно. Думаю: сейчас я его подцеплю и быстренько оттащу. И я его не мог с асфальта стянуть, он прилип — жара. Я его понемногу расшатал, потом зацепил веревку и начал тянуть — подумал, что так проще, потому что все в этом трупном киселе.
Потом слышу — свист — и я лечу, все в замедленном темпе, как в каком-то фильме. Ну, конечно, контузия, повреждение мозга. Поднимаюсь и на автомате: надо тянуть того чувака. Беру веревку, тяну — так легко-легко. Смотрю, а там только кусок тела — попало рядом и этого мужика разорвало. Подхожу к другой половине — одна нога и часть таза — беру ее и тяну это все.
Иду, рыгаю на ходу, из ушей — кровь, раненый весь, поцарапанный — опа! Блокпост «днровцев». И они такие: «Стоять!» Меня обмотали проволокой и посадили. Помню, как сижу, он что-то у меня спрашивает, а я не понимаю, что. Так плохо мне еще никогда не было, сижу: вот бы сдохнуть! Так трясет, вообще не понимаю, что происходит.
Подъехала скорая, загрузила труп, а меня никто не забирает, я сижу весь в крови, завязанный.
О пребывании «на подвале»
Где-то через месяц после того, как мы забрали пацанов из Карповки, я иду по улице и вижу, что никого нет, потому что у нас по улице обычно ходят какие-то алкаши, а здесь — тишина. Подъезжает бобик и другая машина, выбегают мужики в форме, один в советской пилотке со звездочкой, с калашом. А мне почему-то так смешно стало. Потом тот россиянин говорит: «Стоять! Лежать! Сидеть!» Я говорю: «Разберитесь, что мне делать — стоять, лежать...» Затворы дергают, патроны вылетают, у меня начинается истерика.
Мне замотывают скотчем ноги, руки, бросают в тачку, там 100 метров проехать до СБУ. Меня вытаскивают, заводят в подвал, а там Ленка-ополченка, будущая жена Моторолы, и какая-то еще девка — с калашами, с СУшками героически стоят.
Кошелек раздерибанили, деньги между собой поделили, взяли телефон, а там фотографии с этого вертолета. Приезжает какой-то главный, и они мне зачитывают приказ от 1941 года о расстреле, о предательстве Донецкой народной республики, о предательстве людей, саботаже. Я начинаю смеяться: ну какой 1941 год, пацаны, вы что? И они — раз! Физическое замечание по почкам.
Вынесли на одеяле мужика в памперсе, бросили его возле ступенек, и один из пистолета его застрелил. И тут: «Давай этого выводи, будем кончать».
Выводят меня к стенке СБУ, и тут наши начинают бить! Там за воротами есть окоп, и они в него сели. Я думаю: свои зацепят обломками, как-то глупо погибнуть — никого не укусил, ничего не сделал. Делаю два шага назад — и падаю в эту яму.
Заканчивается обстрел, они меня вытаскивают оттуда. Подъезжает машина, меня бросают туда, а там уже этот убитый мужик лежит, все в крови, запах фекалий, мочи — думаю, его долго пытали.
Я лежу в этой похлебке, а у меня в телефоне номер 80-ки — ну вообще круто. А последний номер — одного из «днровцев», которые нас пропускали, когда мы выносили тела гражданских из Семеновки. Они берут этот телефон и набирают последний номер: «Алло, мы взяли диверсанта». А этот чувак им говорит: «Вы что там, суки, ох*енели вообще? Вы вообще, кого валите, дебилы, это же поисковик. Он советских солдат поднимал». Они: «Да у нас приказ, подписан на утилизацию!» Он такой: «Кто подписал?!» — «Стрелков».
Я уже думал, что никаких шансов, и где-то минут через 15-20 звонит Стрелков: «Приказ аннулирую, отпустите. Пусть идет, потом разберемся». Меня возвращают — думаю, они везли меня на Старогородское кладбище — открывают дверь и такие: «Братан, ну ты извини, мы же не знали».
Я свалил оттуда. Потом вывез из Славянска родителей и сам вернулся.