Язык имеет значение: как эвакуационным группам на нуле отличить своих от чужих

Одно тело. Три попытки. Десять дней

Поселок Дружба в Донецкой области. Июль 2024-го. Мы получили задание забрать тело Магнита — такой позывной был у мужчины — и его побратима с их позиции на нуле. Самое неприятное в этой истории то, как они погибли. Ребята сами попали в ловушку: пытались скрыться от россиян и спустились в подвал. А двор, где был дом с подвалом, подожгли. Упала крыша и загородила им выход. И они задохнулись.

Из-за интенсивных боев тела не удалось эвакуировать сразу. Солдаты были временно внесены в списки пропавших без вести.

Наша эвакуационная группа сначала не могла никак понять, где находится этот подвал. Мы знали только примерно, что это рядом с соседней позицией.

С трудом нашли конкретный двор. Другая задача — достать два тела, и довольно тяжелые тела. Магнит весил более ста килограммов. Вытащить его из подвала и вылезть самим по пропитанной дождем земле было тяжело. Плюс недавний ливень все руины завалил. Мы вчетвером с горем пополам справились. Вот мы вышли со двора с носилками, но метрах в 300 нас обнаружили враги: полетели мины — шансов прорваться нет. Оставили Магнита там.

Повторили попытку эвакуации через несколько дней, но снова обстрел. Вынуждены были положить тело под деревом, а сами спрятались чуть дальше, в каком-то подвале, это было в 150 метрах от нуля — можно сказать вторая линия. Мы знали, что минами нас там не достанут, и ждали следующей ночи. За нами постоянно наблюдал российский дрон. Однажды он прилетел и сбросил на дом что-то горючее. Бабах — и здание загорелось. Минут через 20 до нас доходит, что все горит над нами. Выходить под минометный обстрел не хочется, да и задохнуться — на что кацапы рассчитывают — тоже. Через некоторое время в подвал потянуло дымом. Мы легли на пол, лица влажными тряпками заслонили. Дышим.

Никто не паниковал вслух, но внутри каждый, наверное, думал, что это нам конец, потому что дыма становилось все больше. Но таки обошлось: вышли. Дом сгорел дотла, нас спасли бетонные перекрытия, укрепленные железнодорожными рельсами. Их много в той местности по домам: железная дорога рядом.

Где-то через неделю, когда у врагов уменьшился интерес к этому месту и они перестали нас высматривать и контролировать этот участок, пошли в третий раз.

Наконец-то Магнита удалось вынести к точке эвакуации, откуда его повезли домой.

Его побратима забрали в другой раз. Все прошло гладко, потому что шел дождь — самая лучшая погода для таких операций: нас не видят дроны.

Но за год таких случаев с дождем было всего два.

Топографический кретинизм убивает людей

Я воюю с июля прошлого года, немного побывал в пехоте. Однажды ротный по рации передал, что создается эвакуационная группа: нужно пойти забрать павших ребят. Согласились мой побратим Дима Тертышник и я. Согласился, потому что я знал тех погибших. Мы месяц до этого жили в одном доме. Одного звали Станислав, он где-то в архиве работал. Спокойный, уравновешенный. Другого — Алексей, такой коммуникабельный, его все тянуло куда-то поехать.

Это мои первые потери.

Тогда еще какие-то эмоции испытывал, а потом понял: они неуместны. В них нет смысла. Если через себя пропускать все смерти, что произойдет со мной? Мы даже в разговорах избегаем чувствительности, на войне не до этого. Просто говорим: идем на работу.

Правда, однажды была история. Ранили двух парней, их побратимы где-то переместились и вызвали нас на помощь. У Дмитрия была своя задача, а я должен был вывести раненого из лесополосы — он ходячий, но дезориентированный после контузии. Я на месте, а там их двое: один лежит, и по нему видно, что не жилец: обломок в животе. В глаза смотрит, жалобно просит: «Не бросай меня». Так и умер у меня на руках. Это трудно вспоминать, думал, что и во сне будет приходить. Другого поднял, руку себе на шею закинул, и мало-помалу мы из этой полосы вышли.

Основная наша задача — эвакуация погибших и раненых. Выходим группой, в основном это два-три человека, иногда дополняется четвертым.

Каждый выход — это полноценная разведка: сбор информации из разных источников, разговоры с дроноводами, командирами подразделений. Надо понимать, кого и откуда доставать, его состояние, обстоятельства гибели. Ландшафт, погода, время суток, позиции врага — все принимается во внимание.

На позицию отправляемся пешком: техника громкая, ее услышат. Кроме того, она для врага в приоритете. На небольшую группу три мины прилетят, а по технике будут лупить всем. Любой бронетранспортер или даже легкий тягач — это громкая, заметная цель. Ее обнаружат элементарно. По звуку на нее наведут очень быстро. В Торецке мы видели, как враг устраивал засаду. россияне ждали наших, еще когда те из Константиновки выехали. Минут за 10 до того, как техника появилась на горизонте, в небе уже было полно вражеских дронов.

Кроме того, местность часто заминированная, непроходимая из-за сплошных разрушений. Заехать ты, может быть, и заедешь, а откатиться меньше шансов.

Иногда идем за бойцом 2-3 километра в одну сторону. С собой берем минимум: турникеты, оружие, иногда рюкзаки с едой и водой для пехотинцев на позиции, которые держат оборону.

Абсолютно каждый выход — это опасность. Ты выходишь из блиндажа, и бог его знает, смотрит ли тот дрон на тебя сейчас, заметит ли позже, начнут ли по тебе стрелять, будут ли мины. На нас нет отметок, что мы эвакгруппа, но если бы и были, п*дарам плевать.

Когда приезжаешь на новое направление, в первую очередь изучаешь местность: где какая горка, лесок, как расположены улицы в селе. Топографический кретинизм убивает людей, я знаю о двух случаях, когда бойцы в трех соснах заблудились и погибли.

Поскольку мы ходим на задания ночью, фонариком не подсветишь же, то для лучшей ориентировки проходимся по этому маршруту в сумерках, когда серо. У военных и термин для этого есть — «сера». Идеальное время, когда аэроразведка врага «слепа», а ты все видишь. Также рассматриваем, куда сможем забежать и спрятаться, если будет обстрел.

Сейчас мы под Покровском, и это делать гораздо сложнее. Здесь меньше зелени, потому что русня уже все выжгла. К нулю не подойдешь лесками. Приходится перемещаться по открытой местности, где нет укрытий от дронов. Все голое.

Почему наши, собственно, и отступают. Негде закрепиться. П*дары оставляют выжженную землю позади, выжигают все впереди и тогда наступают.

Моисеи на войне

Берем с собой турникеты, потому что иногда приходится подправлять на раненом. Как-то парень сам себе наложил, мы добрались до него, видим, что не лучшим способом. И так часто: нужно либо подтянуть, либо переместить в другое место.

Впрочем, у тех, кто не умеет оказывать помощь себе, хотя бы базовую, нет шансов.

И обязательно бойцы должны защищать живот. Потому что турникет на конечностях спасет от кровотечения — человек выживет, броник — от попадания в грудную клетку. А если кусочек размером со спичечную головку попадет в брюшную полость, через два-три часа внутреннее кровотечение убьет человека. Там спасет только хирургическое вмешательство: и то не на стабике, а в больнице. А эвакуировать человека за два часа после ранения невозможно. Нереально.

Поэтому баллистическая защита — это очень важно, хотя бы для критически важных участков. От пули это не спасет, а от обломка — а это самая частая причина ранения — защитит.

Раньше к нашей группе присоединялся опытный врач, который, кроме турникета, грамотно перематывал, мог дать какие-то лекарства. Тогда росли шансы, что дотянем парня в лучшем состоянии и дальше он будет поправляться быстрее. Сейчас медики не выходят: они слишком ценные, их берегут.

Больше выносим раненых, чем погибших. К сожалению, мы отступаем и многие павшие остаются на потерянной территории.

Раненых стараемся забрать максимально быстро, но сразу после боя это невозможно. Ждем удобного случая и сумерек. Также важно, где он: на нуле, отполз ли, где-то вышел к определенной точке. Наши БпЛА наблюдают и знают, где он. Если повезет, забираем через несколько часов, а бывает — и через трое суток. Не все могут дождаться.

Поскольку турникет рассчитан на несколько часов, то, к сожалению, ребята в основном остаются без конечностей. Но они живы. После того как мы выносим раненых из зоны огня, их осматривают врачи, оценивают состояние, оказывают неотложную помощь, информацию передают на «большую землю». Затем эвакуационным автомобилем везут либо в стабилизационный пункт, либо сразу в госпиталь.

Иногда выходы у нас каждую ночь. Иногда эвакуационной работы нет, работаю поводырем, как говорится, «проводником», «Моисеем». Заводим на позиции бойцов, выводим, они после боя измотаны, путь могли не запомнить. И иногда на позиции идут по одной дороге, а возвращаться надо по другой.

Язык имеет значение

На нуле не только наши эвакуационные группы ходят, но и кацапские. Как узнать, где свои, и не перестрелять друг друга — задача.

На самом деле все говорят, никто тихо не ходит. И язык имеет значение.

Как-то мы нашли строительную тележку и шли немного по асфальту, немного по полю. Раненый, которого нужно забрать, находился где-то посередине между нашими и вражескими позициями. Три дня ждал эвакуации, ему дрон воду носил. Так и продержался. Мы положили его на тележку и тащили по снегу, по глине. Осталось метров 50 до асфальта, когда прилетела первая мина, а это значит, что будут другие и будут ближе. Мы оставили его, потому что своя жизнь всегда в приоритете, и побежали в укрытие. В принципе, по одному раненому никто не стреляет, враги всегда ждут, когда возле него кто-то будет еще. И вот пока мы сидели в окопе, он полз и давай кричать по-русски: «Люди, помогите!». Мы знали, что это он. А если бы нет? В таких случаях докладываем начальству, прилетает «птичка» (дрон — ред.) и смотрит. Ну или если очень близко солдат и можно самим разглядеть, кто он, открывали бы огонь.

В другой раз шли по селу ночью, разговаривали, тут из кустов голос по-украински спрашивает: «Ребята, а как пройти туда и туда?». А если бы мы говорили по-русски?

Еще в одном месте шли и потеряли одного нашего, потому что там тьма хоть глаз выколи. Он отстал, мы его ищем, зовем. Через некоторое время дроноводы наши говорят, что кто-то лазил возле их позиции в кустах, а неподалеку — окопы п*даров.

Уже думали жахнуть туда, но услышали украинский. Это был наш потерянный побратим.

Есть случаи, когда кацап заскакивал к нашим в окоп, есть истории, когда курили вместе, не понимая, кто есть кто. Они же нас, кстати, тоже п*дарами называют.

Моя совесть чистая

Нас не благодарят, о важности работы не говорят, обратной связи нет: на войне не до похвал. Да и между собой таких разговоров нет.

Моя внутренняя мотивация простая — спасти раненого, чтобы выжил, забрать тело павшего, чтобы его похоронили родные и сами отгоревали. Если моя работа поможет почтить сына, мужа, отца, брата — этого достаточно, чтобы я чувствовал себя правильно.

Как говорит мой отец: кому-то нужно этим заниматься.

А тем родным погибших, которые считают, что на уровне бригады ничего не делается, чтобы забрать тела Героев, скажу так: это неправда. Обо всех знают, где они находятся, и при первой же возможности эвакуируют. Это же наши люди, мы о них не забываем.