День, когда не умирают люди. Почему мы до сих пор меряем войну ценностями Второй мировой

Как-то в начале российско-украинской войны под могилой убитого солдата АТО нашли захоронение участника Второй мировой. Их хотели перезахоронить вместе и назвать «могилой неизвестному солдату». Вот только если в середине XX-го века было понятно, почему прячут «неизвестного», то в войне XXI-го века неизвестных быть не должно. Человечество прошло слишком много, чтобы через 80 лет не было других способов помнить войны и их жертв.

25 — столько гражданских украинцев погибли на Донбассе из-за войны в 2019 году — с 1 января по 31 октября. Это данные Мониторинговой миссии ООН по правам человека, которая фиксирует каждую смерть с начала конфликта.

В прошлом году — 55 гражданских. Большинство мирных жителей погибли в 2014-2015 годах (3036 человек из 3345).

Но вряд ли мы знаем, кто эти 25 человек. Что это были за люди? Почему потеряли жизнь? Может, это были чьи-то родители? А может дети? Они жили на оккупированной территории или на подконтрольном Донбассе? Да и вообще, знаем ли мы, что этих людей было именно 25?

Разговоры, эфиры, фейсбук-баталии о войне идут каждый день. И не у каждого есть позиция по поводу «красных линий», а теперь даже и количества домов, попавших в зону разведения.

Но почему в нашем военном словаре так много символов и терминов о Сталине? Упоминаний о «капитуляции», «коллаборационистах», «победе любой ценой», военных парадах, ветеранах, Мюнхенских соглашениях, Гитлере, геббельсовской пропаганде несоизмеримо больше, чем разговоров о ценности жизни гражданских и о том, как ее уберечь.

В 2015-м я была на семинаре в Великобритании для военных корреспондентов со всего мира, тех, кто пережил и видел самое ужасное. Среди участников была немецкая журналистка с сирийским корнями, которая освещала войну в родной Сирии. Ее другу, журналисту Джеймсу Фоли, игиловцы отрезали голову, снимая это на камеру. Британский военкор, который летом 2014-го работал в Луганске, вспоминал, как украинцы описывая события вокруг сравнивали их со Второй мировой. Исследователи военных травм и психологи объяснили, что каждое общество описывает свою войну языком и представлениями последней войны, которую пережило.

Последней войной для украинцев была Вторая мировая. Кажется, ею мы продолжаем жить и дальше. Так, в 1980-е украинских солдат отправляли в Афганистан — оттуда унаследовался термин «груз 200». И все же завершение той войны пришлось на распад Советского Союза, поэтому вся рефлексия захлебнулась в смерти империи. Одним из крупнейших уроков Второй мировой стало осознание ценности жизни человека. В 1949-м были подписаны обновленные Женевские конвенции о защите гражданского населения во время войны, отмечали различия между гражданскими и комбатантами. С документом согласилась и советская власть, но это никак не повлияло на риторику населения, и дальше мало мерить войну сталинскими лекалами.

Вторая мировая — главный референс и для самопровозглашенных «ДНР» и «ЛНР». Вспоминаю, как в оккупированном Донецке в июне 2014-го пропаганда звучала из динамиков на центральной улице. И хотя в то время у людей были телевизоры и они пользовались Интернетом, эти динамики напоминали советские фильмы. В парадигме Второй мировой в День независимости боевики в Донецке устроили парад военнопленных.

Американская исследовательница медиа и автор книги «Век медиа, век войны» Робин Андерсен объясняла мне, как с каждой новой войной менялась журналистика. Скажем, после Второй мировой некоторые из ветеранов в США, которые освобождали Европу, в 1950-м уехали в Корею. И ветераны, и журналисты те бои описывали как «экзистенциальную борьбу добра и зла», а Ким Чен Ыра постоянно сравнивали с Гитлером. От военкоров ожидалось, что в случае необходимости они должны взять оружие в руки.

Следующая для США Вьетнамская война уже не воспринималась как экзистенциальный бой, а противостояние режимов и идеологий. Во время Вьетнамской войны американскому обществу пришлось пережить тот факт, что их собственные военные могли быть причастны к военным преступлениям и говорить об ответственности за так называемые «сопутствующие потери» — эвфемизм для обозначения гибели мирного населения во время боя. Для американцев Вьетнам поколебал тезис о том, что война — справедливая. Тогда же началось антивоенное движение, которое сложно представить во Второй мировой или Корее. Войны иракские уже рассматривались в парадигме вьетнамской — с вьетнамским синдромом и совершенно другим отношением общества к власти. После Афганистана американские войны стали еще и антитеррористическими — когда военным противостоит не армия другого государства, а несистемные асимметричные бойцы, которым не нужны танки, пушки и авиация, но и в меньшей степени территория.

Свои войны прошли и другие западные страны. Французская армия воевала против независимости Алжира (и с болью французское общество должно было переварить то, что их страна была колонизатором, а в боях погибали в том числе и невинные).

Великобритания в 1980-е посылала флот на Фолкленды, и если сначала ВВС называло британских военных «нашими ребятами» (созвучно словарю Второй мировой), то впоследствии во время кампании в Персидском заливе заменило слово «наши» на «британские». Гражданский конфликт в Северной Ирландии заставил осознать, что с террористами все-таки разговаривают. (И как стало известно из недавно открытых архивов с боевиками Ирландской республиканской армии (ИРА) говорила сама премьер Маргарет Тэтчер).

Тогда как Балканские войны 1990-х так же проходили под лозунгами Второй мировой — последней для республик бывшей Югославии — что закончилось этническими чистками, концлагерями.

В 1990-е через свои конфликты прошли постсоветские Грузия, Армения, Азербайджан, Молдова, Таджикистан. Там хватало зверств (кто не вспомнит игру в футбол головами убитых).

Но в 1990-е-2000-е общества этих стран все-таки перестали заслушиваться речами публичных интеллектуалов, которые произносили речи о войне в стиле «экзистенциальной борьбы добра и зла».

Гибель совершенно невинных четко напоминала: худшее, что может произойти на войне — убийство гражданских, а затем главная задача сделать так, чтобы люди больше не умирали.

Несмотря на всю киселевщину, георгиевские ленточки и «деды воевали», на самом деле трансформировался и опыт воин. Как правопреемник СССР, руководство России знает об опыте идеологических войн за влияние в дальних уголках мира — от «интернациональных» в Анголе и Афганистане, которым теперь пользуются в Венесуэле и Сирии, так же Кремль пользуется практиками замороженных конфликтов на Кавказе или в Приднестровье.

И для российского общества упомянутые войны все же были чужими — отчасти потому, что были засекреченными, частично слишком далекими. Тогда как реальной, той, которую можно ощутить на собственной шкуре стала война в Чечне. Пусть и частице активного общества, но они показали и преступления, и провалы собственной армии, и переговоры с боевиками, и теракты, и захват заложников — вместо героизации трагедии. Отчасти потому, для части независимых журналистов, которые видели как преступления российских военных, так и теракты против гражданских, — когда те работают на Донбассе — не стоит вопрос, стоит ли брать интервью у боевиков или террористов.

То, как именно должна выглядеть победа или поражение зависит от того, какими они были в нашем опыте или воспоминаниях. После Второй мировой войны, и тем более в XXI веке большинство конфликтов заканчивались хотя бы какими-то соглашениями, пусть иногда неудачными. А не подписанием акта о безоговорочной капитуляции агрессором, как это сделали Германия и Япония в 1945-м.

За 80 лет природа конфликтов изменилась. Это не значит, что агрессоры стали человечнее, а войны менее кровавыми. Просто современный враг воюет иначе.

Для современной экспансии не надо захватывать территорию, создавать концлагеря. Другую страну можно контролировать политически и финансово, или насаждая террор и страх, держа в условиях постоянной угрозы — а это в свою очередь тормозит развитие общества, загоняя его в состояние постоянной борьбы, поиска предателей, отвержение законов и свобод.

Следовательно другими являются как пути решения конфликта, так и ценности, которые мы исповедуем во время войны, согласившись, что высшая ценность — сохранение отдельной жизни.

Но, кажется, несмотря на тысячи книг и опытов, у целого общества нет шанса учиться на чужих ошибках или пережить чужой опыт: примирение, разоружение, амнистии, восстановление справедливости.

И если для украинцев последней войной является Вторая мировая, то и живем со словарем и образами с 1945-го, когда так много упоминаний о военных триумфах или капитуляции, и так мало о гражданских людях. И, похоже, что стадию, в которую мы попали, перепрыгнуть не удается — чтобы вместо победы любой ценой, которая должна выглядеть как желто-голубой флаг над Донецком (что так будет напоминать красный флаг над Рейхстагом) — представлять победой день, когда не умирают люди.