«Это кино — темпоритм моего стресса»: режиссер «Клондайка» Марина Эр Горбач про МН17, мифы о войне и суперсилу

С Мариной Эр Горбач мы встречаемся на лестнице столичного кинотеатра «Жовтень». Сеансы здесь не прекращаются, даже когда на киевском Подоле выключают свет. Громко гудит генератор, мы пьем купленный в ближайшем кафе чай — единственный напиток в ассортименте, потому что кофеварки без электричества не работают — и говорим про ее кино. Именно в «Жовтне» несколько дней назад состоялась премьера ее сольного режиссерского фильма — «Клондайк».

Это история о молодой семье Ирки и Толика, которые становятся свидетелями сбития малайзийского «Боинга» неподалеку от Грабово в 2014-м. Лента уже успела объехать полмира с фестивальными презентациями. А еще — завоевать награду за лучшую режиссуру на американском фестивале независимого кино «Санденс», а теперь борется за «Оскар» от Украины в категории «Лучший зарубежный художественный фильм». В украинский прокат «Клондайк» выйдет 3 ноября.

Как-то вы рассказывали, что посттравматический опыт после войн оказывает большое влияние на то, как воспринимается кино. Вы заметили действительно какую-то особенность восприятия фильма на киевской премьере?

Мне кажется, люди не были так сильно «пришиблены» фильмом. Как правило, в Европе у зрителей реакция такова: кончается фильм, начинаются титры и люди просто сидят. Никто не аплодирует — тишина, гробовая тишина. Потом уже, когда титры заканчиваются, когда я появляюсь, они аплодируют в благодарность.

А в Сараево, например, зрители смеялись во время фильма больше, чем где бы то ни было. Они так оживленно реагировали, очевидно, уже не на войну, а на семейные отношения на экране — на «живые» вещи. Перед нами сидела пара, и когда у Ирки и Толика (главные персонажи ленты, молодые супруги, — ред.) были какие-то разборки, женщина в шутку толкала мужчину в бок. Мол, «я понимаю, а ты понимаешь?» Видно было, что это близкие им персонажи.

На киевской премьере было интересное обсуждение, потому что возникла тема нашей ответственности — общей и личной — за эту войну: не слишком ли мы игнорировали войну на Донбассе? Толик — сепар? Или он человек, который просто не знает, что дальше делать, и ему не хватает какого-то внутреннего понимания ситуации и нет инстинктов поведения при таких обстоятельствах?

Одна зрительница мне рассказывала, что весь фильм ей хотелось крикнуть Ирке: «Уезжай оттуда, уезжай, уезжай!» А я говорю ей: «Ну вот вы сейчас в Киеве. Киев две недели назад бомбили дронами». Когда я показывала это кино в Лондоне буквально две недели назад, и мы получили информацию об обстрелах дронами, зрители говорили: «Сейчас же бомбардируют Киев, почему они не уезжают?» Я отвечаю: «Там их дом. И у Ирки тоже есть дом». И это уже воспринимается несколько по-другому.

Длинные планы — один из атрибутов вашего киноязыка. Я это замечала неоднократно и у других режиссеров: кажется, что украинские фильмы о Донбассе вообще очень созерцательны, вместе с тем там зачастую не так много динамичных событий. И когда я смотрю, ловлю себя на ощущении, что это как будто напряженное ожидание чего-то. Вы действительно так чувствовали Донбасс?

Я не чувствовала Донбасс, я чувствовала human crime — преступление против человека, к тому же его исполнителем является иностранное государство. То есть это вторжение. И жертвами становятся гражданские люди — люди, которые хотят просто жить, которых не интересуют политические соревнования. И у меня это вызывало такое ощущение, словно у тебя останавливается дыхание и ты пытаешься прийти в себя. Это мой характер того стресса. То, как снято кино, это мое переживание событий на Донбассе, а теперь уже и по всей Украине.

Потому и герои живут в своем ритме. Между ними действительно много всего происходит, у них очень интенсивные отношения. Но я позволила себе снимать это так, как я это чувствую, и общаться со зрителями теми методами, которые мне лично кажутся интересными. Мы избежали изобразительности войны, агрессии, минимизировали это, но доверились своему зрителю.

В фильме мы видим процесс принятия решений, когда живешь в условиях информационного вакуума. Это интересно показано в эпизоде, когда около дома Ирки и Толика падает Боинг, а они узнают о случившемся из телевизора.

Да, но это нормально. У них нет конкретики, они видят, что происходит какой-то ужас. Но что это? Им для этого нужна какая-то официальная информация. Слушайте, даже я своей матери рассказала о том, что началась война, потому что у меня были новости, а она просто еще спала. Это так и происходит.

Как происходило это погружение в контекст? Вы общались с людьми, которые уехали?

Да, и с уехавшими, и с теми, кто не уехал. Людям, которые находились в Киеве в 2018-19 году, тогда казалось, что Донбасс — это забытая территория. Я помню, как моим друзьям было сложно слышать реплики: «Ну вы сами хотели этого, вы сами должны». Я тогда решила, что все-таки буду над этим кино работать, даже когда мы сначала получили отказ на финансирование.

Мой знакомый приехал с Донбасса, мы сидели в одном кафе в Киеве, играла какая-то попса, может, не Киркоров, потому что это уже вообще зашквар, но что-то популярное российское — и кто-то даже в такт качал головой. Знакомый тогда посмотрел и сказал: «Ну, это до первого прилета». Мы тогда все реагировали так, словно это какое-то преувеличение, драматизация.

Ирка выглядит более решительной, чем все мужчины в фильме. Это был определенный личный манифест — намерение показать, что женщина часто может быть сильнее обстоятельств, сильнее войны?

У меня не было ни малейшего желания показать сильную женщину. Она сильна в том, что берет на себя всю ответственность, разруливает все. Образ Ирки кажется сильным, потому что у нее как у беременной женщины все инстинкты — на пике силы. Это огромная сила. Иногда, если что-нибудь случается, знаете, матери и поезда останавливают. Это заложено в образе Ирки: ей нужно выполнять то, что ей нужно выполнять, и однажды с этой войной она разберется. Она даже не боится выходить на первый план, когда приходят эти начальники или другие непонятные люди (местные коллаборанты и представители пророссийских группировок, — ред.).

А сколько было украинских женщин, которые и сейчас говорили российским солдатам: «Вы что здесь забыли?» Слушайте, это украинская женщина, здесь нет ни одного ноу-хау! Просто мы ее сделали центром фильма — и все.

Очень интересно наблюдать за их отношениями с Толиком, ведь кажется, будто они из несколько разных реальностей. Они словно друг другу не подходят, но в то же время очень органично сосуществуют, они как будто «притерты» друг к другу.

Это правда, это так и должно быть. И это чуть-чуть взгляд Ярика (брата Ирки, — ред.) на их семью. Он бы там хотел какого-нибудь другого парня, но да, они «притерты». И Толик именно тот герой, с которым она чувствует, что в доме будет тепло, что и коляску отремонтируют, и окно ей поставят. И это важно для Ирки.

Вы не раз рассказывали, что у вас специфическая методика работы с актерами. Вы отрабатываете целостную историю героя, а не только то, что в кадре. Как вы играли бэкграунд Ирки? Что она за человек вне этого фильма?

Мы делали один очень классный этюд и много раз к нему возвращались: это момент, когда Толик и Ирка знакомятся. Импровизировали такую сцену: дискотека в городе Торез, вращающийся стеклянный шар, и Толик после работы на заводе приходит на дискотеку ремонтировать этот шар, потому что он не работает. Однажды он пришел его отремонтировать, проверить, и увидел, как под этим шаром танцует Ирка в мини-юбке, на каблуках, в белой футболке, без лифчика. И словом, он потом уже от нее просто отойти не смог. А она в том городе училась.

Мы любим поиграть, поэтому разыгрывали все эти истории потом, как он ее завоевывал. Для Толика Ирка, у которой были совершенно другие планы на жизнь, — самый большой трофей. Затем они по ее решению вернулись в деревню, потому что только там он может быть ее мужем. Он многое может сделать сам, он для села такой человек, каким, вероятно, он не совсем был бы в городе. Это был ее сознательный выбор. Очень многое мы отыграли, чтобы эти отношения выглядели «притертыми», чтобы герои знали им цену.

Накануне вторжения я говорила с Олегом Сенцовым, и он объяснял, что не может снимать свой опыт заключения, войну сейчас, потому что ему сейчас от этого слишком больно. А вы замечали, что если бы не снимали ничего об этом, то вообще сошли бы с ума. Это все очень индивидуально, можете ли вы проследить здесь определенную тенденцию, что украинским режиссерам трудно снимать фильмы о нынешней войне?

Нужны силы. Иногда говорят, что нужно иметь дистанцию. Я с этим не согласна. У меня в 2016-2017 годах было столько сил делать это кино. У меня была сверхсила, суперсила. Ты просто понимаешь, что тебя распирает от того, что идет война, и она не называется войной, мы все катимся куда-то, куда — сами не понимаем. И все эти люди сейчас живут там под обстрелами и не хотят уезжать. Потому что там их дома. И они не понимают, почему в них стреляют в середине XXI века. Все это кипит. И мне не нужна была дистанция, чтобы создать историю о местных и о захватчиках.

Сейчас же я не могу сказать, что у меня есть силы. И это даже не о том, чтобы увидеть войну уникально, здесь вопроса как раз нет. Есть очень много уникальных историй, их можно найти, но вот для этого нужно иметь силы. Чтобы это было по-настоящему, по-серьезному, на максимуме. И здесь каждый наедине с собой решает это самостоятельно. Я свой творческий инструмент знаю: мне нужно сначала накопить, а потом раздать — как через такой вай-фай. Если я ничего не накоплю, то ничего не раздам.

Не будут ли сейчас на международном рынке ждать от украинских режиссеров, что все они будут снимать фильмы только про войну?

Очевидно, что так будет. Среди них будут хорошие, посредственные, а будут и гениальные фильмы. Это нормально.

Бывало ли так в каких-то странах, что вы представили кино и чувствовали, что аудитория мыслит именно такими упрощенными нарративами о войне?

Всегда, всегда есть люди, которые спрашивают: «Так у украинцев же есть оружие? Вы все подготовились, это же НАТО, и вы вместе с ним готовились захватить россию! Вы сами стреляете в себя». Всегда есть такие люди. Но меня скорее удивляет приходящая аудитория, садится, кажется, всегда в первом или во втором ряду, это уже какой-то заход с претензией, и говорит: «Мы против того, чтобы давать Украине оружие, потому что оружием войну не остановишь». Вот после этого предложения я открываю свое истинное лицо.

Как вы с ними разговариваете?

Я им задаю вопрос, подтверждают ли они, что Украина — это суверенная страна, например. «Суверенная?» — «Суверенная». — «Можно нарушать суверенитет страны?» — «Нельзя». Нельзя? Тогда, пожалуйста, отреагируйте. Это еще зависит от страны, где вы находитесь. Если это Нидерланды — у вас есть Гаага. Если Бельгия — у вас есть Европейский парламент. Пожалуйста, не давайте нам оружия, а идите по всей стране — 15 млн или сколько у вас есть — под Европейский парламент или Международный уголовный суд и протестуйте. Если вы против оружия, значит, вы за антиоружейную поддержку Украины. Вы поддерживаете Украину? «Да, мы просто не хотим оружие давать». Окей, тогда поддерживайте нас протестами. У вас получилось 15 миллионов? Нет? А что нам делать? Мы тоже хотим жить, у нас есть на это право, не правда ли? Да. Ну, тогда давайте оружие. Им, может, и не очень нравится эта моя манера ответа на этот вопрос, ну уж извините.

В фильме есть отличная фраза, которую Ирка говорит после того, как снаряд попал в их дом: «После войны сделаем здесь окно во всю стену». Мне кажется, что у каждого из нас есть мечты «А вот после войны...» У них какая-то, вероятно, гиперболизированная жажда жизни. У вас есть такие мечты?

Я себе на каждый новый год, а иногда, бывает, и на день рождения покупаю блокнотики. Я хожу, выбираю, а потом что-то в них пишу. В этом году я купила на новый год два блокнотика, но ничего у них не написала и не нарисовала, потом купила еще два... Сейчас у меня, пожалуй, блокнотиков восемь. Они все незаполнены, я ничего в них писать не могу, никакой план у меня сейчас не складывается. Когда это после войны? Я не знаю. У нас здесь и сейчас есть этот один-единственный день, пожалуй. И что-то можно сделать. Вот, например, как с выходом в кинотеатрах «Клондайка» — это как будто какая-то крейзи идея, но другого варианта у нас нет.

Это ненормально — выходить в кинотеатры, когда бомбят города, выключают свет и нет электроэнергии. Кончится война, выходите в кинотеатральный прокат. Это ненормально. Но с другой стороны, в нашей «нормальности» уже есть определенная закономерность.

И, возможно, сейчас именно тот момент, когда это кино будет иметь определенный терапевтический эффект.

Я надеюсь. Вчера я общалась с одним зрителем, который пришел на премьеру. Я стою, жду, неловко как-то спросить: «Как вам кино?» Он повернулся ко мне, и сказал: «Вы сделали мне очень больно, но я вам за это благодарен». И, пожалуй, это признак того, что сейчас правильно показывать такой фильм.