«Командование медсил помогает россиянам убивать наших солдат» — Борис Хмилевский

О ценностях, за которые готов бороться. Об ограниченных правах людей в армии. Предчувствие войны и первые дни вторжения. О политических туристах в армии. И что не так с командованием военно-медицинских сил?

Об этом военнослужащий и ведущий hromadske Сергей Гнездилов расспросил военного и руководителя «Параюридического хаба» Бориса Хмилевского в новом проекте hromadske «++ подкаст».

О Майдане

Когда начался Майдан, я учился в медицинском колледже, который был страшно коррумпирован. Эта коррупция сопровождала весь тот период моей сознательной жизни, и меня критически не устраивала та ситуация, в которой мы жили. Поэтому, когда начались события, предшествовавшие Майдану — остановка процесса евроинтеграции, отказ от подписания ассоциации, — в моей голове это прозвучало как шанс на то, что мы можем что-то изменить в этот момент.

Я ночевал на Майдане в тот день, когда там произошел первый студенческий разгон. Это вообще была первая моя ночь там. И, собственно, я не воспринимал это как революцию или события, где нам придется реально бороться за свою свободу. Это больше походило на какую-то студенческую вечеринку, где все ходили, пили чай и говорили на какие-то политические и философские темы. И немногие там были готовы к кровавой борьбе.

Но случилось то, что случилось. Я впервые за свою жизнь увидел такое количество насилия, крови и избитых людей. Сейчас об этом смешно вспоминать, но на тот момент мне казалось, что это вообще самое ужасное, что я мог увидеть в своей жизни. И что это такой уровень жестокости и насилия, который никогда больше не повторится.

Я очень четко запомнил ощущения, с которыми мы тогда убегали с Майдана, потому что я был абсолютно уверен, что это конец любой свободы для Украины. Потому что утром люди проснутся, врубят свои телевизоры, увидят залитый кровью Майдан Независимости, увидят пробитые головы людей — и все закроются в своих квартирах. Никто не выйдет на улицу, потому что это страшно. Всех посадят. И у меня было мнение о том, что надо готовиться к тому, чтобы бежать из этой страны, потому что это типа Беларусь №2, и дальше ничего хорошего не будет. Я искренне удивился, когда люди начали снова выходить.

Наша революция запустила очень большую цепочку событий, которая привела нас туда, где мы находимся сейчас. Все, что происходит после 2014 года — это однозначно ренессанс украинской культуры. Я думаю, что война стала катализатором этого ренессанса. Сейчас пророссийскость или непонимание важности украинской самоидентификации очевидны для всех, кроме наиболее маргинальных слоев населения.

О «Параюридическом хабе»

Это проект, созданный организацией Alliance Global. Мы сами разработали эту идею, которая заключалась в том, что в нашей стране есть большие проблемы с доступом к бесплатной правовой помощи. К сожалению, учитывая ограниченные ресурсы, не каждый человек может получить помощь юриста или адвоката — просто потому, что это дорого. И ни одна система, даже такая большая, как существующая в нашей стране система БПД, не способна покрыть такие объемы услуг. Так же мы понимали, что большинство людей нуждаются не в профессиональной юридической помощи, а в простых советах: как написать жалобу или заявление в полицию, на какую горячую линию звонить, если тебя оскорбили в больнице.

Мы предложили идею, которая есть в европейских странах, в Штатах — идею параюристов. Это люди, у которых нет полного юридического образования. Они проходят определенный подготовительный курс, обладают базовыми юридическими навыками. Мы набираем их из сообщества. Например, если это сообщество бывших заключенных, то с ними будут работать бывшие заключенные — по принципу «равный равному». Мы учим их базовым юридическим вещам, и они становятся юристами-консультантами в своих сообществах.

О том, что происходит с тактической медициной в Украине

На самом деле происходит тотальная катастрофа. Я довольно долго занимаюсь вопросом тактической медицины, ее преподаванием, у меня есть опыт с Майдана. После Майдана мы преподавали для подразделений, которые ехали на восток.

У нас есть комьюнити инструкторов по тактической медицине. И, конечно, то, что ситуация с обеспечением катастрофическая, мы понимали с первого дня. Но очень долго нас держала мысль о том, что это война, армия выросла в несколько раз. Сейчас они чуть-чуть «раскумарятся», найдут какие-то подходы к обеспечению, что-то поменяется. Пытались выходить с ними на коммуникацию, не выносить это на публику в таком катастрофическом свете, как было на самом деле. Но прошло полтора года, и это уже предостаточно для того, чтобы понимать: это не какие-то отдельные ошибки со стороны Командования Медицинских сил, это совершенно точно тотальная некомпетентность, системный подход к забиванию на все, что связано с Медицинскими силами. Это тотальная коррупция, также очень сознательно занесенная в Командование Медицинских сил. Это их абсолютная неспособность признавать какие-либо ошибки или исправлять свои гэпы.

Командование Медицинских сил сейчас помогает россиянам убивать наших солдат. И каждый день, который мы об этом говорим, но ничего не меняется, — это день, когда какой-то муж не вернулся к своей жене не потому, что его убили на войне, а потому, что у него был голимый китайский турникет. Каждый день чей-то ребенок не возвращается домой. А мы говорим о философии, о высоких материях.

Надо менять руководство Командования Медицинских сил. И новое руководство должно сейчас брать за основу стандарты TCCC, потому что для того, чтобы разработать какие-то национальные стандарты, нам нужно очень много времени. Очевидно, нужны методики, нужны годы на испытания, потому что это медицинские средства. Нам нужно принимать то, что сейчас есть и практикуется в мире, а потом уже заниматься разработкой национальных стандартов.

Об эмоциональном выгорании

В первые месяцы после фронта я ничего не чувствовал. У меня были очень большие проблемы почувствовать что-либо, к тому же совершенно не важно было, хорошее что-то или плохое. Не притупление эмоций — их просто не было.

Когда мы находились под Кременной, у нас был день, когда произошло около 20 эвакуаций. И частью из них были очень тяжелые люди — раненые, с переломами таза, несколько одновременно оторванных конечностей, травмы лица. И когда ты едешь на 15-ю эвакуацию, смотришь на свою машину, из которой течет кровь, чувствуешь этот запах, достаешь сигарету, закуриваешь, то в какой-то момент просто понимаешь: если ты начнешь сейчас думать о том, что происходит вокруг тебя, то просто поедешь «кукухой», поедешь куда-то на «дурочку».

Но, к сожалению, эта штука работает таким образом, что когда ты испытываешь такой опыт и эмоции отключаются, потом очень трудно их вернуть, потому что твой мозг не понимает до сих пор, в безопасности ты или нет. И у меня до сих пор есть определенные проблемы с тем, чтобы чувствовать жизнь. Но я думаю, что эти проблемы останутся, как минимум до конца войны, а как максимум — на всю жизнь.

О проверке ценностей

Я не рад и не печален из-за гражданских. Если говорить о гражданских в Украине, я просто понимаю, что это не может работать по-другому: ты можешь относиться к этому хорошо, плохо или никак. Но так устроены люди, и когда ты не находишься постоянно в опасности, то пытаешься жить своей жизнью. Это нормально, логично.

Завидую ли я гражданским, которые продолжают свою жизнь? Завидую, но не их гражданской жизни. Я завидую потому, что я бы так никогда не смог. Потому что перед войной я был в Германии, и у меня было очень много возможностей не возвращаться сюда.

Я понимал, что впереди меня ждут месяцы, а то и годы тотальной жести. Но у меня не было какой-то моральной дилеммы, потому что я понимал, что не могу остаться, иначе я себе никогда не прощу. И так же, находясь в Украине, я понимал, что единственное место, где смогу себя более или менее комфортно чувствовать, — это армия. Потому что в любом другом случае получится, что всю свою жизнь я коммуницировал о том, что мои ценности — свободная Украина, воля, демократия, права человека, а в момент, когда эти ценности проверяются, я не пошел их защищать. Тогда возникает вопрос, были ли они у меня.

Это прекрасно, что у нас есть возможность проверить ценности на деле, а не на словах. В моем опыте получилось так, что люди, больше всех говорившие о том, что ни шагу назад, до последней капли крови они будут защищать родину с автоматами в руках, ходили и узнавали, как попасть в ТрО до того, как началась война, — это люди, которые выехали первыми. Очень быстро, без каких-либо громких речей. А люди, которые до последнего не понимали, что они будут делать, и колебались, пошли в армию.

Я считаю, что людьми нас делает наличие ценностей. Не думаю, что у всех они должны быть такими, как у меня. Но какие-то ценности, за которые ты готов бороться, должны быть. И если ты, например, решил, что твоя главная ценность — спасать бездомных животных, потому что считаешь, что людьми нас делает спасение других живых существ, то должен быть готов ехать за этими котами и собаками в Ирпень.

Но если единственная ценность в твоей жизни — это твое физическое выживание, и дальше у тебя нет ничего, за что ты готов бороться, то я считаю, что и особой ценности у такой жизни нет. И человеком тебя можно назвать с большой натяжкой, потому что человеком тебя делают ценности.

О наградах и «совке» в армии

Я считаю, что армия — это срез общества, туда пошли очень многие гражданские. Пошли хорошие люди и плохие, пошли люди, у которых есть ценности, и те, кто зарабатывает деньги. Поэтому прежде всего мы должны оценивать не сам факт пребывания человека в армии, а то, какой он человек.

Что каждый делал, ты не узнаешь, потому что у нас очень мало объективных факторов, на которые можно ориентироваться. Можно ориентироваться на награды и посмотреть, кто у нас будет ходить, как деды на 9 мая, с плашками и тысячами наград. И мы прекрасно знаем, что наградная система — это еще одна боль нашей армии.

Самая высокая награда — Герой Украины — давным-давно уже дискредитирована какими-то директорами шахт, министрами, депутатами «Партии регионов», непонятными генералами космических войск, находившимися во «львовском котле», когда началась война.

Что такое «совок» в армии? Это вся система, на которой она построена. Начиная с системы обучения в армии, которая в основном на очень плохом уровне. Если не говорить об определенных волонтерских инициативах, каких-то продвинутых конструкторских центрах. Если говорить об условном подразделении N, в котором нет супермедийных людей и большого доступа к волонтерам, мы понимаем, что там будет ужасное качество обучения, отсутствие системы подбора кадров. Нет никакой системы рекрутинга в армию, ее просто не существует.

В армии очень непрозрачная система роста. Мы прекрасно знаем, что у нас есть врачи с высшим медицинским образованием, которые сидят, условно говоря, где-то на белорусской границе в окопе, пребывая в должности солдата. А какая-то бригада номер 555 стоит под Бахмутом, и у них в медпункте нет ни одного человека с медицинским образованием. Таких вещей очень много. Но о них нет смысла говорить, потому что это только внешние проявления глобальной проблемы.

Глобальная проблема в том, что вся эта институциональная база, вся нормативная база, на которой построена наша армия, глубоко «совковая». И пока мы не изменим эту идею, на которой она построена, них*ра не поменяется.

О том, когда закончится война

Положение, в котором мы сейчас находимся, — это лучший момент украинской истории. Сотни лет борьбы привели нас сюда. Мы в лучшем положении, чем бойцы Украинской повстанческой армии. Мы в лучшем положении, чем сидевшие в ГУЛАГе украинские диссиденты и политзаключенные. Мы лучше, чем был Украинский Центральный Совет в начале XX века. Мы лучше, чем многие сотни лет до этого.

Мы пришли к этому моменту, и сейчас, мне кажется, впервые есть реальный, а не теоретический шанс победить в этой войне. Как она закончится, я не знаю. Вряд ли она завершится сожженной Москвой. Может ли она окончиться распадом россии? Наверное, может. россия распадется точно. Скоро ли? Скоро, но в исторической перспективе.