«Мои мечты не связаны с литературой» — писатель Андрей Курков

Самый известный и самый издаваемый за рубежом украинский писатель Андрей Курков — о движении украинцев к Европе, о том, что происходит с самой Европой, о многоязычии Украины и о том, почему жизнь не так логична, как драматургия.

Ваш последний роман «Шенгенская история» несмотря на то, что начинали вы его до Майдана, получился очень своевременным именно сейчас. Он о том, о чем последние три года говорят украинцы: об открытой Европе, о границах, о безвизе. Он, конечно, не буквально о безвизе — он о Шенгенской зоне, но тем не менее мы, конечно, видим эту перекличку. Как вам представляется, что такое безвиз для Украины в культурном, в символическом смысле?

В культурном смысле — это огромный аванс доверия украинской нации, гражданам Украины: что они граждане Европы, и им позволено приезжать в Европу, гостить, делать пикники там, где можно делать пикники, и возвращаться. Конечно, не все будут возвращаться, но это другой вопрос. В любой стране, которая проходила то, что мы проходим сейчас, включая Грузию, недавно получившую Шенген, люди учатся становиться европейцами. Прежде всего учатся быть законопослушными по отношению к чужим законам, потому что это потом может дать толчок, чтобы стать законопослушными и в собственной стране.

А вы когда писали эту книгу, вы как-то держали в голове, что может быть такое развитие событий?

Нет. Я начинал этот роман как рассказ о проблеме прежде всего литовской. Потому что Литва за годы независимости потеряла около 30% своего населения, и до сих пор молодежь выезжает, хотя уже все условия есть, в общем-то, экономическая ситуация не самая худшая, но страна маленькая, населения как в Киеве — 3,5 миллиона (было вначале, сейчас меньше). И вот этот открытый шлагбаум европейский, когда перед тобой нет преград, он сам по себе тянет. Раз открыли дорогу — надо по ней идти. И не все, кто пойдет по этой дороге, на самом деле планировали это делать и знают, куда они идут.

Вы точно заметили, что когда шлагбаум открыт, то тянет туда идти. А как вы думаете, украинцев туда тянет? Или все-таки последние события укрепили больше привязанность к своей родной земле, к территории, что так важно вообще для украинского культурного кода?

Вопрос, в общем-то, немного сложный, потому что у каждого человека будет собственный ответ. Я боюсь, что из-за открытого шлагбаума туда пойдут люди без опыта. Не то чтобы инфантильные, но без образования, без четкой цели в жизни. Просто погулять. Как вот едут сейчас люди из-под Житомира погулять в Киев. Недавно тут гуляли и потом оказались в кутузке 14-летние мальчики из Бахмута, бывшего Артемовска, которые приехали в Киев погулять. Вот это отношение инфантильное — поехать погулять без денег, так сказать, без цели, оно может кого-то привести к большим неприятностям, и оно будет, конечно, влиять на репутацию всех остальных украинцев. Но я надеюсь, что сейчас мы говорим о каком-то меньшинстве. Потому что у нас очень большой процент граждан Украины уже был много раз в Европе, уже знает Европу как свои пять пальцев. По крайней мере, Чехию, Прагу, Испанию, Италию, Португалию, Германию. И вот эти люди — как раз для них это двойное доверие, потому что они годами ездили законопослушно, с визами — теперь они могут ехать без виз, то есть им доверяют. А вот для тех, кто никогда визу не получал и теперь знает, что можно получить паспорт биометрический и поехать без визы — вот для них, конечно, там будут подводные камни, потому что они Европу не знают, они не созрели для того, чтобы уважать, даже знать зарубежные законы, не говоря уже о своих.

Я еще говорю и о возможной эмиграции, потому что сейчас от многих знакомых слышу о том, что они хотели бы уехать. И безвиз я тут имею в виду как дополнительный символ того, что теперь все открыто.

Я бы не сказал. Потому что символами или приманками для эмигрантов больше являются всяческие объявления о том, что Канада ждет мигрантов-рабочих, в Исландии нужны на заводах консервов люди, которые будут работать с рыбой, и так далее. Безвизовый режим касается людей, которые прежде всего поедут или за культурой, или за шопингом, или, так сказать, просто посидеть в ресторанах или бистро Парижа. Это не та приманка, не тот сигнал, который дается потенциальным эмигрантам.

А у вас никогда не было мысли эмигрировать?

Мыслей не было. Потому что я и так уже много лет, больше 25 лет, езжу по всему миру. Мне приятно возвращаться домой. Человеку важно иметь зону комфорта, которую он называет домом и куда он может всегда вернуться. Я всегда переживаю о своих друзьях, которые эмигрировали, думаю, что для них слово дом теряет свое значение. То есть они, даже возвращаясь в свой дом в Германии или во Франции, не возвращаются домой, потому что они все равно остаются иностранцами даже в собственном доме.

«Гражданское общество у нас сильнее, чем во многих европейских странах»

Вы сказали о том, что нужно учиться быть европейцами. Украинцы сейчас учатся быть европейцами? В чем это заключается?

Кто-то учится, кто-то не учится. Учатся те, кто учит язык. Когда человек учит иностранный язык — он учит культуру, традиции народа, жизнь и уклад страны. В принципе любой образовательный процесс готовит человека быть нормальным европейцем. Если человек не учится, а живет, только слушая хип-хоп или шансон, то, конечно, от него ожидать, что он станет европейцем и что он будет все делать так, как делают цивилизованные люди, трудно.

А в менталитете что должно поменяться чтобы стать европейцем?

В менталитете? Прежде всего надо понимать, что такое мораль, что такое правила и законы. У нас менталитет, в общем-то, такой анархический. У нас традиции государства анархические с XVI века. Поэтому у нас никогда не было уважения к власти и никогда не было уважения к законам. По крайней мере, к законам нам нужно привыкнуть, поменять свое отношение. Я думаю, что у многих уже нормальное отношение, но есть достаточно людей, даже среди моих знакомых, которые с иронией смотрят на любое законодательство.

Для вас есть какой-то знак: «Вот, это уже говорит о том, что страна стала европейской». Может быть, даже какой-то незначительный, что-то во внешних проявлениях?

Есть много таких знаков. В принципе то, что многие хотят честно платить налоги и едут, становятся в очереди, — это стремление жить по закону. Оно есть. И оно пришло как раз из Европы и из Америки, где одним из самых главных преступлений является неуплата или недоплата, или избежание от уплаты налогов. Другое дело — отожествление себя с современной историей своей страны. Участие в любой волонтерской деятельности, даже когда ты просто отслеживаешь новости в парламенте и волнуешься, — это значит, что ты уже патриот, что ты уже беспокоишься о своей стране, в которой живешь.

То есть подъем волонтерского движения в последние годы в Украине — это тоже знак приближения к Европе?

Конечно. Это как раз критическое проявление гражданского общества. Гражданское общество у нас сформировано двумя Майданами. И, в общем-то, оно сильнее, чем во многих европейских странах на самом деле. Другое дело, что у нас беда с политической системой, у нас политика вне идеологии. У нас партии не представляют собой ту или иную ветвь политических взглядов, то есть у нас ни одну партию нельзя назвать либеральной партией или консервативной партией. У нас партии имени лидера, они могут менять свои политические воззрения, направления и лозунги в зависимости от конкуренции на избирательном поле, но этого не хватает. Потому что здоровая страна — это когда хорошо структурирована политическая система страны и есть сильное гражданское общество.

«Все эти жертвы положены на алтарь очень далеких перемен»

Почему я заговорила об эмиграции — потому что сейчас некоторые люди говорят о том, что они разочарованы, они понимают, что у них нет сил ждать того, на что они надеялись, на что они надеялись во время Майдана, после Майдана. И вот они, не чувствуя в себе этих сил, уезжают, думая, что и не дождутся в ближайшее время. Вы их понимаете?

Я не собираюсь никогда осуждать. Если человек имел очень большие надежды на быстрые перемены — это значит, что он идеалист. Быстрых перемен, в политике особенно, не бывает вообще. А в стране, где 40 миллионов население и где территория такая, как у Франции, — быстрых перемен и быть не может. Все эти жертвы — и жертвы Майдана, и жертвы сегодняшней войны на Востоке — они положены на алтарь далеких и, может быть, очень далеких перемен. Я имею в виду, что эти реформы, эти изменения будут длиться годами, а не неделями или месяцами.

Вы не ждали быстрых перемен?

Я не идеалист, я реалист. Скажем так, в маленьком городке Попельня Житомирской области можно очень многое изменить очень быстро, но из-за того, что все поменяется только в одном городе, то, что не поменялось вокруг этого городка, будет тянуть этот город обратно. Поэтому, конечно, учитывая, что у нас реформы все равно могут идти только сверху, снизу может идти только революция. Революция как бы толкнула эти реформы, заставила «верх» опускать вниз реформы, но исполнителей для реформ у нас не хватает. Есть много проблем. Поэтому ожидать быстрых перемен нельзя. Я думаю, правы те, кто понимает, что они живут со сложностями ради своих детей. Но если они не верят в то, что дети вырастут и будет другая страна, то я не имею права их упрекать в этом.

А в вашей жизни что поменялось за эти три года? Произошли какие-то ваши маленькие личные реформы, в вашем окружении?

Я не могу сказать «реформы». Я никогда ничего не реформировал. Каждый живет в своем маленьком кругу. В моем кругу всегда было все нормально. У каждого человека есть фильтр отношения к окружающему миру, и этот фильтр пропускает только то, что он считает положительным, хорошим, надежным, цивилизованным и так далее. Мой цивилизованный круг общения друзей не изменился за это время. Единственное, я заметил, что за последние три года очень политизированными стали разговоры детей. Дети, начиная даже с возраста 9-10 лет, они уже начинают судить политическую жизнь страны. Это, с одной стороны, интересно, с другой стороны, это не совсем нормально. Потому что дети в этом возрасте должны читать приключенческие книжки.

Я думаю, что даже не с девяти, а раньше. Но это касается не только Украины, а собственно и России, которая в первую очередь вовлечена в этот конфликт.

Да! Но в России, похоже, детей силком втягивают в политические игры, а у нас дети сами по себе становятся наблюдателями политическими и комментаторами.

«Если дети спрашивают, надо говорить правду»

А как вы детям рассказывали о том, что происходит? Что вы говорили, как объясняли?

Ну, я сейчас уже не помню. Я все это записал в дневнике. Часть дневника издана. Но я помню самый веселый вопрос, который для меня возник от младшего сына во время Майдана, когда он меня спросил: «Папа, а кто был лучше — Сталин или Ленин?».

Во время Майдана?

Да. Они даже полезли в историю, историю коммунизма и так далее. Я, естественно, ответил, что Ленин был лучше, потому что он умер раньше и не смог больше ничего сделать после 24-го года.

Я столкнулась с тем, как это все объяснять, потому что у меня ребенок тогда был совсем маленький, ему было 4 года, и мы жили прямо около Майдана, на Малой Житомирской улице, и он три месяца засыпал под звуки разрывающихся гранат и митингов. Он это все слышал и, естественно, задавал вопросы: «А что это такое?». Я для себя решила, что не буду ему говорить о том, что это новогодние петарды взрываются. Поэтому я, как могла и соответственно его возрасту, объяснила, почему вышли люди — что они считают, что президент их не ценит, не любит и не уважает, и они хотели бы другого президента. Какое-то такое было объяснение.

На самом деле задача очень сложная. Потому что у ребенка любая история ассоциируется со сказками, в сказках всегда есть борьба между добром и злом. То есть если вы рассказали с точки зрения борьбы между добром и злом, я думаю, он воспринял как современную сказку. Тем более, что это уже история. Это уже не реальность сегодняшнего дня, и поэтому она и останется у него в памяти как одна из сказок детства.

Я видела дискуссии в соцсетях о том, стоит ли вообще говорить об этом детям или, может быть, вот так прятаться за формулировками «да там что-то гремит» — и ничего не говорить. Как вы считаете, детям в таких сложных ситуациях, обстоятельствах, в которых мы живем последние годы, надо говорить правду?

Я думаю, если дети спрашивают, нужно говорить правду. Если они наблюдают, делают выводы, нужно просто стараться узнать, какие они выводы делают сами, не спрашивая взрослых. И тогда помочь или подсказать в чем они правы, в чем они неправы. Но тут возраст тоже имеет большое значение, поэтому я думаю, что пятилетним и шестилетним пытаться что-то объяснить очень серьезно ни в коем случае нельзя.

«Народ сыграл главную роль дважды за десять лет»

Вы писали дневник все то время, что происходили события на Майдане. Собственно, дневник, насколько я понимаю, вас и отвлек от «Шенгенской истории», с которой мы начали этот разговор. А сейчас вспоминая этот дневник, вы бы там записали что-то по-другому? Или вы там только фиксировали факты?

Я фиксировал, в том числе фиксировал свои попытки предсказать события и почти всегда ошибался, потому что события развивались нелогичным образом, то есть не как в сценарии для фильма. Нет, я не переписывал бы ничего, честно говоря. Потому что я уже другой, и, если бы я сейчас переписывал, я бы просто совершал акт цензуры над своими мыслями того времени, над своими наблюдениями.

А что вы не так предсказали? В чем ошиблись?

Ой, ну я сейчас уже не вспомню.
Во-первых, пытался предсказать ненаступление вооруженного конфликта на Донбассе — и одновременно боялся. Каждое утро в 4 утра проверял последний раз ленту новостей в интернете: есть война — нет войны.

Это же всегда сочетается: боишься и в то же время чувствуешь, что это неотвратимо: «Нет, этого не может произойти».
То есть вы считаете, что, если бы вы писали какой-то сценарий, то вы бы его писали немножко по-другому, потому что жизнь, она не такая, как книжка, как сценарий.

Если сценарий документального фильма, то ничего по-другому нельзя. Если сценарий художественного фильма, то, конечно, литературная история, драматургия она требует правил. Она требует, чтобы все по правилам драматургии играли свои роли, так сказать, совершали свои поступки, должна быть мотивация, должна быть логическая последовательность событий, повышение накала страстей. На самом деле не было логической последовательности событий вообще на Майдане. В принципе весь Майдан, вся история — это огромная коллекция спонтанных событий, случаев, поступков драматических.

А в чем, например, Янукович действовал не по законам драматургии?

Он спонтанный тоже. Все говорили, что у него звериное чутье. Он испугался — он ничего не сделал. В этом плане для своего характера и архетипа он, наверное, поступал логично, но мы этого не знали тогда.
Если говорить о людях, которые поступали логично, то поступал логично Турчинов. Поступал логично Яценюк. Поступал, наверное, и Тягнибок логично, согласно своей роли.
Но главную роль все равно играл народ. Главную роль играл Майдан как собирательный такой герой украинского народа. Собирательный — собранный из всех регионов Украины, включая Донбасс и Крым. Он сыграл эту роль и рассыпался на группы, разные группы людей: часть пошла волонтерами на фронт, часть пошла куда-то еще. И вот и получается, что исполнитель главной роли Революции ушел со сцены, а оставил политиков, которые немножко растерялись.

А может ли он вернуться, этот главный исполнитель? И при каких обстоятельствах?

Нужна ли нам новая революция? Я думаю, не нужна сейчас.

То есть он может вернуться только в условиях революции?

Да, он может вернуться только в виде какого-то нового народного возмущения. Но дело в том, что мы пережили две революции. То есть народ сыграл дважды главную роль за десять лет. В принципе это очень тяжело такую роль исполнять. Во-первых, честно говоря, я и не верю, что возможна революция такой же искренности, такого же накала, как уже прошедшие две. Во-вторых, я не хочу, потому что третья революция заберет все оставшиеся силы, которые нужно тратить на другое: на то, чтобы отстоять страну, отстроить страну, изменить страну и сделать ее действительно европейской.

Да, но и эту роль ведь, наверное, народ может выполнить вместе? Или уже какими-то группами?

Тут только группами. Потому что, я уже упомянул, что мы все внутри анархисты, и у каждого из нас свое видение нашей или моей собственной Украины о том, какой она должна быть.

Я читала в каком-то из ваших интервью, что в Украине очень много маленьких Украин.

Миллионов сорок. Конкуренция за построение светлого будущего может быть очень агрессивной. Поэтому вот здесь важна роль политиков. Политиков, которые, по крайней мере, могут собрать вот из тех сорока миллионов Украин что-то самое важное, то, что объединит почти всех. Хотя бы частично объединит. И вот как раз образ европейской Украины универсален для большинства населения. Но как к нему прийти — вот это нужно растолковывать, объяснять. Здесь закон и уважение к закону, политики и вся остальная конструкция тоже должна быть воспринята серьезно народом как исполнителем главной роли.

«Лучшие книжки об этих событиях будут написаны лет через 20»

Мы заговорили о построении художественной литературы, о построении драматургии. Я как раз хотела спросить о художественном переосмыслении последних событий: как вы относитесь к том, что выходят именно художественные книги на основе событий?

Все хорошо. Так и должно быть.

Не рано?

Рано! Но так и должно быть. Потому что лучшие книжки об этих событиях будут написаны через 20 лет, через 30, через 40 и так далее. Думаю, что (и это не зависит от уровня писателя) сейчас у нас преобладают эмоции по отношению к тому, что происходит в стране. Эмоции нас заставляют, естественно, принимать ту или другую сторону. И возникает соблазн сразу разделять героев на врагов и друзей, на положительных и негативных и так далее. На самом деле это немного упрощает картинку. А упрощение ведет к тому, что, как некоторые украинские интеллектуалы говорят: все, кто остался на территории, которую контролируют сепаратисты и боевики, — они все предатели. Вот такая литература — она провоцирует обобщение.

Вы имеете в виду художественную литературу по свежим следам?

По свежим следам, да! И ничего не сделаешь тут. Все равно в ней будет элемент если не пропаганды, то будет сразу видно, где автор: слева или справа. А такие вещи надо писать «сверху» на самом деле, мне кажется. Потому что лучшие романы про Первую мировую войну, даже написанные от имени участников событий, они написаны автором «сверху».

То есть лучше просто переждать?

Да. Я думаю, что, если это осознать, то можно и сейчас попытаться написать роман «сверху», а не слева или справа. Но мое мнение субъективное. Я думаю, что кто-то со мной не согласится. Кроме того, есть действительно роман, основанный на документальных историях, — книга Жени Положия «Иловайск». Такой роман «сверху» не напишешь, потому что все истории взяты у участников событий. Поэтому здесь документально-художественный жанр уже требует других правил, и там можно другое позволять себе.

Правда, документально-художественный жанр, как я заметила, немного путает. То есть ты не понимаешь, где документальное, а где художественное иногда.

Загадка как-раз кроется в том, что очень часто автор после написания сам не может сказать, где документальное, а где придуманное, потому что процентов двадцать документального, то есть рассказанного участниками, это тоже уже пропущенное если не через фантазию, то через какие-то фантазмы, через ложные воспоминания, через желание немножко изменить историю, что-то рассказать, а что-то не рассказать. Потому что любой факт, который я буду пересказывать, он уже будет частично фактом, частично вымыслом.

«Во Франции я сталкивался с совершенно слепыми взглядами»

Если возвращаться к Европе, о которой мы заговорили вначале. Европа сейчас и сама переживает не самые легкие времена. Я знаю, что вы — кавалер Ордена Почетного легиона Франции. Как вы думаете, почему Франция сейчас оказалась именно перед таким выбором?

На самом деле к этому шло последние 15 лет. Усиление правых сил (сначала отца Марин Ле Пен, а потом и ее), в общем-то, было связано с тем, что внутренняя политика государства была слабо направлена на борьбу с расизмом и с проявлениями расизма, миграция была иногда неконтролируема, мигранты из стран Магриба, из бывших французских колоний, старались селиться прежде всего вокруг Парижа, вокруг Марселя — вокруг крупных городов, где, естественно, сразу становились представителями самых бедных слоев (самые бедные слои — это те, кто пополняет преступный мир) и так далее. То есть в принципе в любой стране в такой ситуации власть должна обращать очень сильное внимание, во-первых, на адаптацию, ассимиляцию или интеграцию этих мигрантов и на борьбу с ксенофобией. Во Франции в принципе на борьбу с ксенофобией, мне кажется, до сих пор внимания не обращают. Хотя после каждого какого-то страшного случая идут естественные протесты, но они идут как раз со стороны политически активных граждан. Так что здесь, можно сказать, возникла естественным образом сложная ситуация, потому что к этим мигрантам добавились сирийские беженцы, плюс финансовая поддержка Россией всех праворадикальных и неонацистских политических партий и, наверное, слабость традиционных консервативных и либеральных течений тоже сыграли в этом свою роль.

А что во Франции думают о событиях в Украине? Ведь Франция известна своей позицией, во многом соглашательской с Россией, в том числе по вопросам санкций.

Для французов, в том числе для элиты, может быть, даже для большинства представителей старой элиты, Россия, конечно, остается страной, к которой они испытывают больше всего исторических симпатий, поэтому для них Украина не совсем понятна. Украина более понятна для молодой элиты, для молодых интеллектуалов. Но я сталкивался во Франции очень часто с совершенно слепыми взглядами известных философов, которые говорили, что Украина сама виновата в этой ситуации: она «спровоцировала» Россию и вообще Украина «является исторической частью России», поэтому не надо дергаться.

Кто лучше всех понимает Украину из европейских стран?

Хорошо понимает, наверное, Австрия. Германия хорошо понимает. Наверное, из таких реальных европейских сил это прежде всего Германия. Тем более что, несмотря на шатание во всех других крупных европейских странах, политическая ситуация в Германии стабильна, и никакие популисты на политику Германии влияния не имеют.

А на постсоветском пространстве кто понимает Украину и происходящее здесь?

Конечно, это Эстония, Латвия и Литва, но они себя явно не хотят считать постсоветским пространством. Они не любят, когда их всех вместе называют прибалтами, потому что у каждой страны своя история, свой язык, свои традиции и свои исторические ориентации. Потому что, если Эстония всегда дружила с Финляндией, Литва всегда была как-то ближе к Польше и Пруссии.

Но тем не менее, что спрашивают у вас об Украине, когда вы туда приезжаете?

В принципе им можно уже и не спрашивать: они следят за событиями. Почти ежедневно публикуются статьи, колонки, вебсайты у них есть, где очень часто обсуждается отношения Украины и России. Кроме того, они сами не без основания опасаются России, и в каждой из этих стран есть свои потенциальные сепаратисты и любители «русского мира». Именно поэтому их внимание к Украине настолько обострено.

Я сейчас была в Эстонии, и действительно, вы правы в том, что они опасаются каких-то похожих сценариев. В Эстонии, например, после того, что произошло с Крымом, начали уделять внимание развитию русскоязычной прессы: открыли русскоязычный канал и так далее. И уделяют этому вопросу довольно большое внимание, чтобы Россия не смогла воспользоваться этим как какой-то своей картой, которую она может разыграть. Как вы думаете, наступит ли в Украине время, когда Украина сможет дистанцироваться от вопроса русскоязычного пространства как болезненного?

Если наступит, то не скоро на самом деле. Потому что призывы, которые сейчас на билбордах и на ситилайтах, — «Говоріть державною мовою — мовою нації» — они обращены прежде всего к молодежи и прежде всего к украиноязычным или билингвам двуязычным. Они не обращены к жителям востока Украины, к жителям юга. И отдельный украинский продукт для украинских русскоязычных не производится. А тот, что есть не представляет на самом деле своими программами государственного интереса и государственной политики. Они как бы автономно, как будто из космоса вещают и иногда не совсем понятно, а иногда и совсем понятно, чью политику они реализуют.

«Я ощущаю отношение к языку, на котором пишу»

Я читала ваши интервью, в которых вы если не призываете, то, по крайней мере, даете такой посыл как-то великодушно относиться к русскому языку как к части языкового богатства Украины. Но ведь, как мне кажется, сложно требовать какого-то великодушия в то время, когда на страну напали и когда идет война. И это действительно язык, который является проводником ненависти сейчас, к сожалению.

Ну да. Он уже получил определение «мова ворога» или «мова окупанта», поэтому я понимаю, что сейчас никто не будет думать о своих русскоязычных. Кроме претензий, что они должны перейти на украинский язык, в общем-то, ничего им не предъявляется. И тем самым, наверное, их просто отодвигают окончательно, большинство из них, а может и половину, в лагерь тех, кто будет голосовать за политические партии, представляющие, скорее всего, осколки бывшей «Партии Регионов». Потому что без консенсуса и без решения власти проблема русского языка никуда не денется. Мы говорим о двух десятках миллионов людей. Мы не говорим об этнических русских. Вот если бы, скажем, это были только этнические русские, было бы намного легче решить вопрос, легче говорить о русском языке как об одном из языков Украины, который используется этнической группой.

Как вы себя чувствуете как русскоязычный писатель сейчас?

Я себя чувствую обычно нормально, но при этом я ощущаю отношение к языку, на котором пишу. И знаю, что некоторые газеты, журналы отказались, например, печатать рецензии или вообще рассматривать рецензии на «Шенгенскую историю», потому что она пока вышла только на русском языке. На украинском выйдет через пару месяцев. Были случаи, когда местные телеканалы не хотели со мной встречаться, когда организаторы моего выступления (моего приезда куда-то в город) обзванивали тех, кто хочет взять интервью, и им отвечали, что не будут со мной общаться, потому что я русскоязычный.

А вы в этот момент что ощущает? То есть... вы к этому относитесь с пониманием, почему так происходит?

Я понимаю. Но, естественно, осадок остается. Я думаю, что у любого человека останется.

Что, с вашей точки зрения, нужно сделать чтобы развивать украинский?

В принципе украинский язык развивают молодые украинские писатели и поэты, такие, как Сережа Жадан, Юрко Андрухович, Наталка Сняданко, Артем Чех. Очень много приложил к развитию украинского языка Славко Вакарчук. То есть язык должен популяризироваться через культуру, которая становится модной, и которая захватывает в свое языковое облако тех, для кого украинский язык неродной.
Задача — спровоцировать интерес, то есть не заставить людей физически, а чтобы они сами захотели выучить язык, начать читать на украинском языке современную украинскую литературу, слушать и понимать песни.

«Никто на них не обращает внимания»

Я сейчас занимаюсь большим проектом, который называется «Языки. Независимость», езжу как раз по постсоветским странам и узнаю у них, как развивались языки после распада Советского Союза. Например, такие страны, как Армения, с самого начала приняли довольно жесткие меры в отношении русского языка — и за счет этого во многом им удается иметь то, что они имеют сейчас, когда все говорят на родном, на национальном языке.

Да, но вы говорите о моноэтнических государствах практически. Если мы будем говорить, что у нас моноэтническая Украина — это сказка, в которую верят очень мало идеалистов. Хотя они громко в это верят. Но на самом деле мы многонациональное государство. И от того, что мы потеряли сейчас свое крымскотатарское население, мы не стали менее многонациональным, потому что количество национальных меньшинств у нас исчисляется десятками, а не единицами.

Кстати, занимается ли кто-то их языками?

Никто. Насколько я знаю, не занимается. Они сами занимаются.

О каких языках идет речь? Кроме крымскотатарского, который сейчас у всех на слуху.

О венгерском. Вы знаете, что у украинских венгров есть свой литературный журнал? Что там 3-4 десятка писателей пишут на венгерском языке? Что они делают авторские вечера в Береговском районе и в Виноградовском районе? И что они обижаются, что их не переводят на украинский, потому что в советское время венгроязычных писателей переводили и на украинский, и на русский языки.

А почему этого не происходит сейчас?

Потому что никто на них не обращает внимания. Потому что те, кто могут на них обращать внимание, они думают, что мы моноэтническое государство и нужно поддерживать только украинский язык и украинскую литературу. У нас есть румыны, у нас есть греки, у нас есть болгары, гагаузы, молдаване. У нас одна Бессарабия чего только стоит — клумба народов.

Кто должен этим заниматься?

Есть комитет по национальным меньшинам. Они издали несколько лет назад очень маленьким тиражом антологию крымскотатарской прозы и поэзии, за что им большое спасибо. Только эта книжка была издана в основном для библиотек, в продажу не поступила и никакой рекламы не было, и не было никакой презентации с участием крымскотатарских поэтов и писателей. Эта работа была сделана за бюджетные деньги, но не доведена до конца. В принципе за все время украинской независимости ни одного писателя из вот таких культурных и этнических отдельных групп не подняли до уровня национального писателя, чтобы показать, что мы ценим все, что у нас есть.

«Серая зона прежде всего в головах»

В конце разговора я бы хотела бы вернуться к дневнику, который вы ведете. Что вы из самого важного вы записали в дневнике в этом году уже, в 2017? Я имею в виду не личное, а какие-то наблюдения за тем, как живет страна?

На самом деле я не знаю, что из того, что я записал, является важным или неважным. Это мне будет понятно лет через десять, если я буду перечитывать. Для меня важное, наверное, то, что я отказывался и всем говорил, что я не буду писать про нынешнюю ситуацию. А в дневник записывал разные идеи, мысли, сюжеты и, в конце концов, думал, что маленький роман напишу о нашей ситуации, но не о военных действиях в любом случае.

Вы продолжаете как-то пытаться предсказать, как будут развиваться события?

Нет, я пытаюсь зафиксировать сегодняшнюю ситуацию с точки зрения людей, живущих в серой зоне. Потому что серая зона может разрастись до огромных размеров, если никто не будет заниматься этими людьми. Я не имею в виду только эту узкую полоску между позициями сепаратистов и позициями украинских военных — я имею в виду серую зону, которая прежде всего находится в головах у людей, которым все равно, где они живут, которые не чувствуют страны.

А много таких?

Очень много.

Что бы вы хотели записать в дневник: у вас есть запись мечты?

Вы опять спрашиваете про интимное! Мечты... Да нет, мои мечты не связаны с литературой. Мои мечты связаны как раз с реальностью. Я хочу, чтобы реальность стала спокойной, стабильной и чтобы снова можно было выдумывать сюжеты, а не прятаться от их нашествия в реальной жизни.