«Мы все немножко покупаемся на миф самоотдачи — это такая новая версия стахановщины», — кинорежиссер Надежда Парфан

В октябре в украинский прокат выходит документальная лента «Поет Ивано-Франковсктеплокоммунэнерго». «Это такой коммунальный рок-н-ролл», — говорит о нем режиссер Надя Парфан.

Фильм снимался почти три года, параллельно — последние пять — Надя и ее партнер Илья Гладштейн делали фестиваль документального кино и урбанистики «86» в городе Славутич.

В 2019 году они заявили, что фестиваль не состоится и написали по этому поводу манифест. В свежем выпуске «Дорогенька моя» режиссер, культурный менеджер и общественная активистка Надя Парфан рассказывает о том, как ей даются решения — управленческие, режиссерские, личностные. И почему о них стоит говорить вслух.

«Дорогенька моя» — проект главного редактора «Громадского» Ангелины Карякиной о равенстве, ролевых моделях, многообразии, политическом и личном. О том, действительно ли сегодня женщины могут, как уверяют в популярной литературе, «иметь все и сразу» — карьеру, личную жизнь, семью? И надо ли всем женщинам обязательно «иметь все»? 

Название проекта «Дорогенька моя», с укр. «Дорогуша моя», отсылает к снисходительному обращению президента Украины Петра Порошенко к журналистке «Детектор медиа» во время пресс-конференции 28 февраля 2018 года. Это вызвало реакцию в виде флешмоба «Я тобі не дорогенька» («Я тебе не дорогуша») и широкую дискуссию о месте женщин в медийной и общественно-политической жизни.

Ты кинорежиссер, культурный менеджер, общественная активистка. Как ты себя определяешь? И насколько для тебя важно, какими словами, понятиями и активностями тебя определяют другие?

Я себя определяю больше как кинорежиссера, но я также понимаю, что завтра я могу передумать и, возможно, буду растениями заниматься.

Мир очень динамичный и любые идентичности, эти ярлычки, которые мы так набрасываем на себя, за которые держимся — «я — это» — не работает.

Как меня определяют другие, конечно, для меня важно. Я работаю в публичном поле, работаю с влиянием, с идеями, то есть я произвожу на людей какое-то впечатление и для меня это очень важно.

Одновременно это для меня в последнее время перестало иметь такое значение, как раньше. Я поняла, что люди всегда будут цепляться за какие-то хайповые вещи и они всегда будут что-то замечать больше, а что-то — очень ценное для меня — совершенно не будут замечать. И с этим надо: а) смириться; б) плевать на это.

Когда системная проблема опускается на уровень конкретного человека или даже группы из трех человек, но маленькой независимой организации, это такой переводняк жизни

В какой-то момент кинофестиваль «86», который вы делали, стал модным. Многие связывали свой майский отдых со Славутичем, где вы почти пять лет делали этот фестиваль. Он, с одной стороны, рождался из вдохновения, любви и большой мечты, а с другой — усилиями очень небольшой команды. Что произошло? Почему фестиваля больше нет?

Много всего произошло. Первое — это внешние вещи, которые от нас не зависят, объективная реальность. Второе — это личные процессы.

Это был очень личный проект, поэтому он и был таким классным. Мы очень сильно в него инвестировали и с ним идентифицировались. У нас была команда — это я, Илья и Аня Балинская.

Аня, которая присоединилась где-то на второй-третий год и все больше в это погружалась, переехала жить за границу. Она оказалась незаменимой, то есть другой такой Ани с таким уникальным набором профессиональных компетенций и ценностей, личной мотивации, опыта просто нет. Мы не знали, кем ее заменить. Вдвоем мы это делать не могли и не хотели.

Второе — мы выросли, устали и переросли этот проект.

Все, что я могла сделать офигенно, я уже сделала. И дальше для меня в этом нет пространства для роста, эксперимента, самосовершенствования. Ты дорастаешь до какого-то потолка и все.

Нам с Ильей тоже приходилось выбирать, мы хотим инвестировать энергию в нас самих и в наши отношения или мы хотим эти силы и любовь раздавать другим людям.

Уровень структурный — Украина не готова к такому типу проектов. Это очень крафтовые вещи. Они тщательно проработанные, ювелирные. И это имеет свою цену. То есть необходимо надлежащее финансирование.

Мы искали 13 маленьких кусочков денег, и приходила эта каждая гривна, которая требовала 5 гривен работы. Мы это все закрывали, дебет с кредитом сходился, но это был очень энергетически убыточный проект. Мы эксплуатировали себя, свои внешние ресурсы, свои семьи, которые терпели то, что мы отсутствовали, какие-то личные связи. Эти ресурсы истощились.

Другая внешняя причина — нас очень-очень истощил скандал с Минкультом. Мы занимались вопросом почти полгода. Жизнь трех взрослых людей, у которых есть семьи, мечты, тела, здоровье, мы посвятили борьбе с бюрократическим Левиафаном.

Мы видим сейчас во многих инициативах такие институциональные проблемы, проблемы роста. Что бы ты сказала другим, тем, кто продолжает срастаться со своими проектами?

Я бы ничего не говорила. Такие люди склонны прислушиваться к себе. Они скорее хотят сделать не то, что советуют, а наоборот.

Я бы скорее посоветовала людям больше делиться этим опытом в откровенных терминах без «успех, успех», без «все классно, мы супер, мы молодцы».

Мы все немножко покупаемся на миф самоотдачи. Это такая новая версия стахановского мифа, когда мы ради идеи или ради Майдана, или ради культуры вкалываем: гробим себя, умеряем личные отношения и наши внутренние источники

Сейчас стало модным слово выгорание, но оно немножко банализируется и проституируется: ой, я проснулась с бодуна — у меня выгорание. Нет, это другое. Я бы сказала, что, пожалуй, то, что произошло с «86» — это институциональное выгорание и об этом надо говорить в институциональных терминах.

И в политических тоже. Речь идет о больших государственных институтах, которые только-только появились. Они очень турбулентные и еще неуверенно функционируют, но все уже ведут себя так, будто у нас все классно.

Какая самая большая сложность в работе режиссера документального кино для тебя?

Наверное, это временные рамки проектов. Потому что документальный фильм делается долго, это о наблюдении и погружении, а мир внешний очень быстрый и требует немедленного результата, блестящего.

Это диаметрально противоположные процессы. Очень трудно отстаивать право делать это долго и делать что-то долго со всеми последствиями.

Один из важнейших вызовов — финансовая сторона вопроса. Все думают: «О, класс ты получаешь финансирование». А я просто брала и делила свой режиссерский гонорар.

Считается, что я очень успешный молодой украинский режиссер, который получил финансирование из Госкино, у нас был партнером телеканал, и даже какие-то деньги на девелопмент, очень скромные, но это для Украины революционно.

Но я это делила на временные рамки, то есть моя работа — это были бы очень смешные цифры, гривна за неделю или за день, если сопоставить.

И это очень сильный экономический вызов. Как ты должна жить, если ты этим занимаешься? В моем случае это балансирование между тем, за что я зарабатываю деньги, и тем, во что я инвестирую. Это довольно непросто и это тоже о здоровье, о заботе, о себе, о том, что ты должен идти на определенные жертвы.

Вторая черта — тяжело быть женщиной-режиссером. Сама эта профессия, ее габитус, то, как ты телесно должна вести себя, что ты должна говорить, с какой интонацией. Мне так чувствуется, что она очень мужская.

Режиссура — это постоянное принятие решений, больших и малых. Сейчас я ошибусь и цена моей ошибки — $50 тыс. Наша женская гендерная социализация учит тебя не принимать решения, очень тревожиться в моменты этих решений или потом себя упрекать. Но мне это нравится, я через режиссуру этому научилась.

«Поет Ивано-Франковсктеплокоммунэнерго» — это коммунальный рок-н-ролл, трагикомедия: так есть, но так не должно было быть

Фильм «Поет Иванофранковсктеплокоммунэнерго», который ты представила в Швейцарии, в Польше, а вскоре презентуешь на Одесском фестивале, ты снимала три года. Что происходит с тобой как режиссером и с фильмом за это время? Насколько он отклонился от первоначального замысла?

Спасибо тебе, что ты выучила название. Ты, наверное, первый человек не из съемочной группы, который его воспроизвела.

У меня была сначала очень интересная звуковая концепция, потом визуальная. И в процессе работы над фильмом мне пришлось переизобрести этот замысел несколько раз. (...) Потому что сделать такое документальными методами невозможно. Мне хотелось передать идею хора, поговорить больше о коллективном герое, показать это коллективное тело, но это у меня не получилось или это в принципе невозможно — мне пришлось и от этой идеи немного отказаться. Получилось нечто третье, очень неожиданное.

Это фильм о главе профсоюза, такой муниципальной организации, которая называется «Ивано-Франковсктеплокоммунэнерго», которая поставляет тепло и горячую воду в городе Киеве.

У них есть профсоюзный хор, который каждую среду в 3 часа прямо там, возле котельных и ремцехов, собирается в актовом зале и поет. Это такой рабочий хор, в котором поют слесари, диспетчеры и просто люди теплокоммунэнерго.

А что они поют? Какие-то украинские песни?

Они поют украинские народные песни и патриотические песни об Украине со всеми красками. Это такой их коммунальный рок-н-ролл — я бы это так назвала. Иногда это и авторские песни.

Специфический репертуар. Для меня он был новым, удивительным, я его полюбила. Но это о погружении в субкультуру. В субкультуру народного хора. И это явление народного хора — это когда люди на работе поют. Это меня очень очаровало. Я хотела собственно о хоре сделать фильм, он должен был быть очень хоровой, но это вышел фильм о людях и о теплокоммунэнерго. Он больше о теплокоммунэнерго.

Лейтмотив — история председателя профсоюза. Это человек, который занимается этим хором, его организатор и идейный вдохновитель. Такая коммунальная драма или трагикомедия. Как сам герой, Иван Васильевич, говорит: «Как бы вы охарактеризовали этот жанр? Это трагикомедия. Так есть, но так не должно было быть». Вот это мотто этого фильма: «Так есть, но так не должно было быть».

Когда-то давно у нас с тобой был разговор о феминизме и ты сказала: «Слушай, мы начинали „Феминистическую офензиву“ очень много лет назад и я для себя на какие-то вопросы феминизма уже ответила, мне не настолько сейчас интересно этим заниматься, я переключилась на другие инициативы». О чем сейчас украинский феминизм?

Я не перестала этим интересоваться, я активизм перевела в еще более феминистическое русло.

Я на личном уровне занимаюсь феминизмом, например, ухаживаю за собой, люблю себя, учу себя любить, стараюсь заботиться о своих подругах, женщинах в своей семье, понимать свою маму как дочь, хоть это очень трудно.

Не знаю, насколько это актуально для украинского феминизма как такового, потому что не слежу, что происходит в низовом движении, протестных акциях.

Стала более видимой, проработанной тема насилия, это очень важная проблема, потому что феминизмов бывает много разных, но все сходятся на том, что надо что-то делать с насилием — гендеризированным, сексуальным, физическим, семейным насилием. Я не знаю динамику, но мне кажется, что по крайней мере в публичном поле ситуация значительно улучшается, и мы начали говорить о том, что такое абьюз, что такое харассмент.

Мы начали рассказывать истории об этом, а женщины начали узнавать, понимать, что с ними происходит, артикулировать этот опыт, даже где-то немножечко с ним что-то делать — расставаться с абьюзерами, нести заявление в суд и просто прекращать невыносимые вещи. Происходит также апроприация и гламуризация — противоречивая вещь и классная тоже, когда есть много мужчин, которые не боятся быть феминистами. Это здоровый процесс. Я ждала этого, потому что есть феминистки, которые считают, что нет-нет-нет, мужчина не может быть феминистом, может быть только профеминистом. Я категорически не согласна.

Одновременно есть хайповость и трендовость, очень поверхностное понимание феминизма апроприируется медиа. Например, у меня однажды была с оператором нашим дискуссия. Мы снимали модель, которая хочет быть моделью, это ее выбор, это девочка-подросток. Мы с ней общались, мне было очень интересно ее снимать и слушать, как она делает этот выбор. Почему девочка в 15 лет решает заниматься моделингом? А он говорил: «Фу, ну это же так глупо. Как ты можешь? Сегодня 2019 год, как ты можешь продавать свое тело или внешний вид или еще что?»

И думал, что ты как феминистка его поддержишь?

Он это делал, по его мнению, из феминистских соображений, и он по-своему тоже прав. Он поддерживает равные возможности, чтобы женщины могли реализовываться не только через тело, что в принципе очень хорошая идея, но он забывает о том, что феминизм не о том, как реализовываться, а о праве делать личный выбор.

Хочу варить борщи — варю, хочу идти в политику — иду. Это вообще не должно быть предметом обсуждений, потому что это мое право и свобода. И вот такая штука происходит на системном уровне, тебя пушат в какой-то феминизм.

Иногда сами феминистки женщины очень странно относятся друг к другу: «Ты феминистка, как ты можешь красную помаду носить?» Или еще что-то.

Я снимала в Черновцах 15-летнюю девочку феминистку. Это такая бомба, я почувствовала, что можно идти на пенсию, все будет классно дальше.

Я наблюдаю в этом феминистическом дискурсе очень много об оппозиции мужчина-женщина. С другой стороны, понятно, что феминизм — это не только об отношениях мужчины и женщины, очень часто стоит говорить о семейной единице. Часто носителями патриархальных ценностей и давления являются именно матери, а не мужчины.

А мы им потом мстим и воспроизводим это все еще токсичнее.

У меня есть одна очень крутая идея об Украине, о женщинах в украинской культуре. Я бы хотела об этом сделать определенное режиссерское высказывание, потому что это тоже об истории с архивным материалом, но об отношениях с мамами — это наше все. Полюби свою маму, построй нормальные отношения с мамой и будет тебе счастье и это то, что мы делаем.

Мы доказываем нашим мамам, что мы здесь сейчас сидим такие умные, красивые: «Ма, смотри, у меня помада. Меня красиво накрасили».

Мама это, может, давно знает, что ты красивая дочь, а ты ей все еще доказываешь, потому что это в голове инстанция супер-эго, которая давит. И совершенно правильно ты говоришь, что значительную долю этого патриархального насилия совершают женщины по отношению к другим женщинам. И мы тоже.

Мы, дочери, очень жестокие к нашим матерям. Мне сейчас 33, и мне кажется, что нашему поколению матерей и отцов очень не сладко было. Как они пережили распад Советского Союза и вырастили нас? Мы должны их поблагодарить за то, что они у нас есть, и все сложилось.

А во-вторых, это немножко про теплокоммунэнерго. Это фильм не только о моей маме, она не главная героиня, она такой тайный фиксер и линейный продюсер, но это был фильм о том, чтобы понять мир моей мамы.

Она 30 лет работает в теплокоммунэнерго и это совсем другой мир. Они поют песни об Украине в вышиванках. И вместо того, чтобы это ненавидеть или иронизировать — это важно полюбить. Все еще мне мама предлагает надеть вышиванку, а я все еще к этому не близка, я свои относила и еще некоторое время не смогу этого делать, но у меня немного мягче к этому отношение. Это о принятии, о понимании.