Зубы вырывали плоскогубцами, ломали пальцы и ребра. 64-летний Игорь Кирьяненко о 7 годах плена

Помогал Украине из оккупированного Донецка

Я родом из Донецка. Родился в семье медработников — у меня и дед, и отец, и мама работали в этой сфере. Так получилось, что и я с детства хотел заняться именно медициной. После школы поступил в медицинский колледж, затем отслужил в армии, поступил в институт на стоматологический факультет.

Работая врачом в государственной поликлинике, я параллельно изучал новейшую технику и медицинские разработки. Меня интересовало все, что на тот момент только появлялось в Украине: тонометры, шагомеры, электронные тонометры и т.д. Так потихоньку начал заниматься бизнесом — учил персонал работе с медицинской техникой. А еще у меня с 2018 года был свой антикварный магазин, где я продавал разные вещи старины.

Работал, имел семью, детей, успешный бизнес, имущество. Все было хорошо. Пока не пришли «старшие братья», так сказать.

В политику я, честно говоря, раньше никогда не углублялся. Но в то же время имел устойчивую гражданскую позицию. Я понимал: да, в Украине много проблем, но это не беда с самим государством — текущая власть рано или поздно изменится, и придут другие люди. Здесь стоит цель и борьба не за правительство, а за страну.

Из Донецка 2014-го я выехать не смог, потому что у меня мама пожилого возраста, ей на тот момент было 88 лет. Она сказала: «Хочу умереть на этой земле». А еще у меня есть брат, у которого инвалидность с детства — у него тетрапарез, то есть паралич четырех конечностей. Я не мог оставить их там.

Так что случилось так, что вовремя мы не выехали. Поэтому в украинскую армию я не смог вступить, а победу как-то по-своему хотел приблизить. Так вышел на украинскую разведку и начал с ней сотрудничать.

Мне посоветовали держать в общении с окружающими «среднюю нишу» — якобы я и не за Украину, но и не за «ДНР». О сотрудничестве со спецслужбами я не рассказывал никому, даже жене. Разве что моя коллега, наверное, догадывалась, потому что однажды посоветовала мне бежать. Зря я не прислушивался к ее интуиции.

Все было относительно неплохо. Наше сотрудничество длилось неполные пять лет.

Этот день я хорошо помню — 30 декабря 2018 года. Было утро, и я выезжал машиной на рынок. Вдруг дорогу впереди меня перекрыло другое авто, сзади подъехали две машины, сбоку — микроавтобус. Повыпрыгивали люди в зеленом, в масках, с оружием в руках.

Меня вытащили из машины и сразу несколько раз ударили по голове. Лицом в снег, пакет на голову, надели наручники. Посадили в машину — и поехали. Вот так я познакомился с силовыми структурами «донецкой народной республики».

«За ночь он не умрет, не волнуйтесь»

Конечно, я не знал, куда еду. В процессе выяснил, что меня привезли в здание областной организации УБОП. На месте сразу избили немного. Спрашивали о сотрудничестве с украинской разведкой. Я им объяснял, что они просто меня с кем-то перепутали. Потому что я был уверен — они не могли об этом узнать.

Обыскали меня. Забрали все, что было при себе. Пытались душить пакетом. Скотчем замотали вокруг шеи, и воздух, который был внутри, заканчивался. Дышать было очень тяжело. В том состоянии я, кажется, потерял сознание.

Проснулся оттого, что меня побрызгали водой. Снова пакет на голову. За руки, ноги — меня вынесли, как лягушку, и посадили в машину. Привезли, как потом я понял, в так называемую пыточную «Изоляция» — место, куда людей возили на пытки.

Разложили меня на столе, как на кресте распяли. Снова допрашивали. Я, конечно, ничего не говорил. Почувствовал, что с меня сняли обувь и носки. Прикрутили какие-то провода на ноги и на пальцы и начали пытать током. Было больно и страшно. Я начал орать. Они еще шутили: «Не кричи так громко. Над нами детский сад, ясли — детей испугаешь». Собаки.

Сразу после этих пыток меня повезли в мой антикварный магазин. Они там все осматривали, переворачивали, ломали радиоприемники — искали какие-то «прослушки». Конечно, ничего не нашли.

Снова пакет на голову. Подъехали к моему дому. Дверь открыла жена. Испугалась, конечно, потому что у меня разбитое лицо и я босиком посреди зимы. Успокоил ее немного.

Они пытались сделать картинку официального такого задержания, потому что зашли еще несколько человек в гражданской одежде — типа понятых. Провели обыск. Забрали всю технику и выпросили еще несколько бутылок нашего элитного алкоголя.

Снова меня в машину. Жену арестовали тоже. И отвезли нас снова в помещение УБОПа. Развели нас по разным кабинетам. Начали жену допрашивать. Я так и не успел выяснить, применяли ли к ней какие-то пытки. Но слышал: в соседней комнате кого-то тоже били — были звуки ударов и крики.

Пытки были регулярные. И я никогда не представлял, что они могут быть такими «изощренными». У меня уже был старший возраст — 57 лет, но никого это не останавливало. Я вообще не представлял, что такое бывает.

Один из самых трудных для меня дней был сразу после Нового года. Меня с пакетом на голове затащили в какую-то комнату. Я так понял, у них там был накрыт стол, потому что пахло продуктами. Немного меня сразу потолкали, как всегда. Слышу, заходят какие-то девушки, каблучки цок-цок. Они вместе празднуют, выпивают, тосты поднимают, некоторое время общаются. Потом говорят к ним: «Девушки, вы перекурите, а нам здесь нужно с товарищем пообщаться». Ну, они и вышли.

Меня вытащили на середину комнаты. И вот хуже всего то, что люди были, наверное, очень пьяные, потому что вообще не чувствовали силы своих ударов. Это было так страшно и больно.

Мне выбили все зубы. А крайние клыки вытаскивали чем-то металлическим, наверное, это были плоскогубцы. Помню, как зуб захрустел, и дальше я потерял сознание.

Очнулся, они продолжали пытки. Я закрывался руками. Они: «Да он закрывается!». Скрутили мне руки, поломали ребра и пальцы. Меня «отработали», как какую-то котлету. Избивали ногами. Я так понимаю, что они даже сами себе мешали, потому что услышал фразу: «Да ты не его, ты мне по ноге врезал! Что ты делаешь?».

Продолжали пьянку, потом снова возвращались ко мне. Я уже потерял чувство времени, как это происходило и как долго.

После пыток меня обычно возвращали в изолятор временного содержания. Но на этот раз, когда увидели, что я весь в крови, его сотрудники отказались меня там принимать, потому что «он у нас сейчас ласты склеит, нам потом за это отвечать». Приехал какой-то врач, осмотрел меня и говорит: «Ничего не страшного. Да, он избит нормально, есть повреждения, но не смертельные. За ночь он не умрет, не беспокойтесь».

Сошлись они на том, что я напишу заявление о том, что упал с лестницы. Но сам я его написать не мог, потому что у меня переломанные пальцы, руки в крови. Они сами написали и дали мне подписать. Как-то я эту подпись наскреб. Но капли крови падали на бумагу. Они разозлились, дали мне несколько подзатыльников, написали заявление еще раз. Подложили листик, чтобы капало на него, и заставили переподписать.

Дальше меня периодически продолжали пытать. Счет дней я потерял. Помню, сначала на ноги привязывали провода, потом начали и на гениталии, и на уши. Искры так и сыпались. Сознание терял неоднократно.

Наверное, самым жестоким было, когда под носом делали глубокий разрез и доставали до кости. Эту боль невозможно передать словами.

Я держался до последнего. Но потом они пригрозили пытками жены: «Завтра утром привезем ее сюда, на столе здесь разложим, он посмотрит кино — и сразу все расскажет». Я несколько минут полежал молча, а потом говорю: «Ладно. Что вам нужно? Я все подпишу, со всем соглашусь».

Меня отвязали от стола, обули, одели и отпустили в камеру. Больше 30 дней я провел в изоляторе. Жена почти столько же, потом ее отпустили. Меня перевели в донецкое СИЗО.

«Мой домашний сарай выглядел лучше, чем камера»

Меня поселили в камеру, где сидели ребята, обвиняемые по политическим статьям. Они меня подстригли, подарили бритву, чтобы я побрился, дали мне щипцы, чтобы я подстриг ногти.

Несколько раз меня переводили в другие камеры. Помню, был в одной, о которой ходили слухи, что раньше там держали заключенных, больных туберкулезом.

Камеры были ужасные. Стены все в грибке, дышать почти невозможно. Между камерами дыры — крысы бегают, нужно постоянно еду прятать. Я вообще был ошеломлен. Когда я жил в своем доме, то в сарае держал кроликов. Так вот этот сарай выглядел лучше, чем та камера.

Кормили, разумеется, плохо, есть это было невозможно. То, что они называли «рыбой», — это был фарш, перемолотый с костями и шелухой. Я пытался выковыривать только сам фарш, но не получалось.

Не лучше было и в изоляторе временного содержания. Помню, чай там не давали, но, помню, разносили кипяток в пластиковых ведрах. И мне так запомнилось, что эти ведра все были до половины треснуты. И пока их несли, этот кипяток разливался. У меня еще тогда возникла такая мысль, что если я окажусь на свободе, то обязательно куплю и привезу им штук 50-100 новых ведер, чтобы люди нормально чай пили.

Очень жесткого прессинга не было, но и позитива не могу отметить. Ни о каком лечении там речь не шла. Я первую неделю вообще кровью в туалет ходил — наверное, мне почки отбили. Все ранения, травмы заживали постепенно, потому что ни зеленки, ни йода, ни перевязки не давали. Пальцы так и срослись криво.

Каждый там выживал по-своему — кто как мог.

Пока я сидел в СИЗО, меня периодически возили на допросы в УБОП, где заполняли все документы. Затем эти материалы были переданы в российский суд.

Адвокат у меня был очень хороший… почтальон. Благодаря ему я хоть какую-то весточку мог передать домой, что-то могла рассказать мне жена. Фактически он никак на процесс не влиял. И я понимаю почему — если бы он проявлял большую активность, то заехал бы ко мне в камеру или поселился бы в соседней.

Назначили первое заседание суда. Поскольку пытки ко мне уже не применяли, разве какие-то подзатыльники и грубую брань, то я уже стал смелее. И вот на этом заседании я написал заявление, что ко мне применялись методы физического и психологического воздействия. Я им говорю: «У меня произошел инфаркт, это можно будет легко выяснить». Рассказал о поломанных ребрах — может, на тот момент уже и зажило, но на рентгене это было бы видно. Опять же, все эти выбитые зубы.

Мне объяснили, что будет создана комиссия, которая будет рассматривать это заявление. Через некоторое время судья озвучила, что комиссия дала такой вывод — никаких таких фактов не подтверждено. Я возмутился: «Так даже со мной никто не разговаривал, никто не проводил никаких обследований». Мне ответили коротко: «Комиссия дала ответ — все нормально».

Доказательств против меня вообще у следствия не было — разве что мое признание и слова свидетелей. Против меня свидетельствовали несколько офицеров высокого ранга, которые рассказывали басни, что приходили в мой антикварный магазин, где я выспрашивал их личные и паспортные данные, адреса, звания. Я этих свидетелей действительно видел в своем магазине, но, конечно, никаких разговоров между нами не было.

Мне инкриминировали, что я с помощью троллейбусных талонов передал секретные данные украинской разведке, потому что нашли у меня коллекцию таких талонов. Это был такой бред, что я смеялся.

Прокурор запросил мне 23 года по двум статьям — участие в преступной организации и шпионаж. На суде я с ними не соглашался и не признавал свою вину. Судья сняла мне первую статью. Приговор — 12 лет лишения свободы. Прокурор еще тогда подал апелляцию, чтобы ужесточить санкцию, но приговор суда оставили без изменений.

В колонию был прилет

Отбывать наказание меня и еще несколько человек перевезли в Макеевскую исправительную колонию. Там у нас был отдельный политический барак. Помещение маленькое, людей много.

Там было тяжело. Зимой стояла буржуйка, мы ее топили. Но давали нам на неделю два мешка угля — это вообще ничего. Надо было родственников уговаривать, чтобы они передавали деньги на дополнительный уголь.

На ежедневных проверках, во время которых сотрудники колонии убеждаются, все ли заложники на месте, я представлялся на украинском. Нам называли фамилию, и нужно было сказать свое имя и отчество. Ну вот я все время говорил «Ігор Володимирович». Меня за это тоже пытались прессовать: «А почему не Игорь Владимирович?». Я отвечал: «Ну я так привык, меня дети так называли».

Семь раз мне пытались подсовывать российский паспорт — я каждый раз писал отказ.

Новости, в том числе и о начале полномасштабного вторжения, мы узнавали от российской пропаганды, потому что других вариантов не было. Между строк, особенно когда были ссылки на иностранные источники, я пытался понять истину.

Еще помню, как-то к нам прилетело. Это был конец августа 2022 года, мы с товарищем Анатолием сидели на улице и играли в шахматы. Вдруг что-то как бабахнет — разрыв снаряда. Анатолию попало в грудь с левой стороны. Мне один обломок пробил ногу насквозь, но, к счастью, не задел ни кость, ни нервы. Несколько обломков оказались в моей спине, и один вошел в ягодицу и дальше в бедро. Вероятно, была еще «контузия». Нас отнесли к подъезду. Кровь хлещет, ребята пытались что-то перевязывать. Вызвали «скорую». Вот этот Анатолий вскоре умер. Мне оказали первую помощь и вернули в отряд.

За плохое поведение однажды меня перевели в третий отряд. Там был более жесткий режим. В нем уже сидели не политические, а обычные заключенные. А среди них еще несколько человек, которые служили в «ДНР». И они, конечно, были настроены против Украины.

Но меня это не волновало. Я без особых проблем ходил там. У меня с собой были такие резиночки: одна голубая и одна желтая. Обычны такие, какими деньги или таблетки перевязывают. Так вот эти «днровцы» мне что-то свое пытаются доказать. Я же стоял на своем: «Все равно Украина будет, и вся эта территория вернется. Украина победит однозначно».

«Да серьезно обмен. Собирай вещи!»

Обменов мы все ждали постоянно, все время жили надеждой. Прекрасно понимали, что рано или поздно нас отсюда вытаскивают. Сотрудники колонии иногда вбрасывали какие-то слухи о новых списках на обмен.

Но проходило определенное время, и обмены не случались. А когда уже началось полномасштабное вторжение и у нас уже появились арестованные «азовцы», то мы понимали — прежде всего, конечно, нужно менять их, потому что эти бойцы еще могут быть полезны стране на фронте.

Месяца за полтора до обмена нас заставили подписать документы, что мы не имеем права въезжать на территорию россии в течение десяти лет. Еще тогда у меня возникла мысль, что не зря мы это пишем. Я семь лет в плену, говорили об обменах, но такого документа я ни разу не подписывал.

Однажды, в августовский день 2025 года, на проверке наш начальник отряда якобы сказал, что будет обмен. Он называл фамилии, и там была моя. Я не слышал. Сидел и играл дальше в нарды. Мне кричат: «Тебя на обмен!». Я что-то отшучивался — думал, снова подкалывают. Говорю: «Да знаю, знаю. Сумку уже собрал, лежит» . А мне: «Да Игорь, серьезно обмен. Собирай вещи!».

Быстро все собрал. Нас отвезли в помещение, в котором надо было написать «помиловку» — то есть что я такой-то по указу такому-то иду на обмен.

Завязали глаза скотчем, а руки пластиковыми затяжками — так сильно, что у людей оставались раны. Потом в автозаке нас повезли на военный аэродром. Там завели в самолет и, как селедку в бочке, рассадили на полу. Положение было такое: раздвигаем ноги, садимся, и следующий заложник садится впереди между ног.

Мы приземлились где-то под Москвой и там провели в холоде всю ночь. Утром сели уже в другой самолет. Там уже были продольные лавочки. И когда мы приземлились, нам сняли скотч и те затяжки. Это была Беларусь.

Пересели в автобусы. Каждому раздали сумку с какими-то продуктами и водичкой. Наконец-то можно было попить и поесть, потому что до этого нас никто не кормил. Было сложно. У меня сахарный диабет, и нужно понемногу есть, но постоянно.

Пересекли границу и пересели в украинские автобусы. Немного отъехали, и нас поприветствовали на родной земле. Дали возможность позвонить родным. Я пытался дозвониться сыну.

Мама умерла, пока я был в тюрьме. Я не присутствовал на ее похоронах и, к сожалению, не знаю, где ее похоронили. Жена после пережившего выехала за границу. А брата сначала перевезли в Киев, а где он сейчас, я не знаю — кажется, в странах Балтии. У меня есть номер, но он не отвечает. Я хочу забрать его, но пока некуда.

Встречали очень тепло — столько объятий, радости. Эти возгласы: «Слава Украине!», «Героям слава!» . Мне дали наш украинский флаг. Никак мы не могли поверить, что это уже происходит с нами, что мы по другую сторону от «орков». Я безгранично благодарен всем, кто поспособствовал нашему освобождению.

Меня очень удивило, что от границы до Чернигова в каждом населенном пункте люди выходили нас встречать. Это было так необычно и трогательно. Выходит дедушка в трусах — кривые ноги, он на этой палочке, а все равно флагом машет. Какая-то бабушка крестит нас. Настолько люди приветливы, кричат, радуются за нас. Проезжающие машины останавливаются. Невероятная эйфория сразу.

Вернулся в Украину ни с чем

Правда, эйфория закончилась, наверное, сразу же. Нас привезли в больницу в Чернигове. Да, люди там очень приветливые, но пять дней нам фактически не предоставляли никакого лечения. Я попросил по крайней мере сделать анализ крови, потому что у меня сахарный диабет. Так они пришли его сделать в 11 часов утра, когда я уже успел поесть и не раз попить кофе.

Но потом нас перевезли в киевскую больницу, где уже более или менее серьезно относились к нашим болезням. Но не все лечение покрывается. Мне нужно поставить протезы на месте вырванных зубов, а на это нужно много денег. А ведь я вернулся в Украину ни с чем.

Сейчас меня перевели в другое медучреждение, где я продолжаю лечение. Когда выпишусь, начну искать жилье, потому что единственное, что мне предложили, — комнату в гостинице на четырех человек. А мне хотелось бы забрать к себе семью и брата.

Надеюсь, что все это наладится. Потому что все, что у меня было в Донецке, я фактически потерял. Сюда приехал с двумя сумками вещей. Когда у тебя дома есть чайник и ложка, ты об этом не думаешь. Но когда этого нет ничего, ты понимаешь, что при таких ценах тебе будет очень сложно выживать.

Но все еще впереди. У меня много работы. Хотелось бы еще какую-то пользу принести стране. Пока только задумываюсь, как это могло бы быть.

Еще когда был тот суд, я был уверен, что не просижу не то что 23, но и те 12 лет. Но все равно это очень долго длилось — семь лет плена.

Видно, что Украина своих не бросает. Очень сложно возвращать наших людей, но это нужно продолжать, потому что они остались там в очень тяжелых условиях.

Надеяться и выдержать все это помогали мне вера, надежда и любовь. Мы действительно верили, что все это закончится, что Украина справится с этим. Надежда на то, что нас никто не забудет, что нас обязательно вытащат. Ну и любовь — к нашей стране, нашим родным и близким.