«Наш путь домой будет долгим, но я все равно пойду», — Ахтем Чийгоз

Максим Кошелев

После освобождения из Симферопольского СИЗО заместитель председателя Меджлиса крымскотатарского народа Ахтем Чийгоз уже включился в работу, которой был лишен почти три года из-за уголовногопреследованияв Крыму. Его телефон уже разрывается от звонков из Крыма. Его жена Эльмира —рядом. А отец, который приезжал в Киев, чтобы увидеть своего сына впервые с момента его задержания, уже вернулся назад, в Бахчисарай.

Ахтем признается они сам мысленно на родине, но понимает, что этот путь будет долгим. Об этом и о других свои мысляхон рассказал в интервью Громадскому.

Им приходилось перекрывать улицы и каждый раз поднимать сотни спецназовцев

— Добрый день, Ахтем-бей. Сейчас, когды вы уже на свободе, спустя почти три года в СИЗО, скажите, что вас поддерживало все это время?

Я старался подходить к этому сдержанно. Но положительные эмоции и то, что давало мне силу там (и не только мне, а и тем, кто сейчас еще сидит за свою принципиальную позицию), — это поддержка людей. Но первостепенной была позиция государства. Потому что мы позиционируем себя как граждане Украины! И вот тут на первый план выходит то, как государство, общество, на это реагирует. И мы видели, что те заявления Украины, та поддержка, были очень близкими нам по духу. А через нас это чувствовали и наши соотечественники, граждане Украины, которые (находятся) в Крыму.

— Симферопольское СИЗО не блещет, скажем мягко, условиями содержания. К тому же, вы там находились фактически безвыездно, вас даже на заседания суда не вывозили, вы только по видеосвязи были…

Из камеры в камеру…

— То есть, вы держали связь с внешним миром через адвокатов и супругу, которая была вашим защитником. Как вы думаете, почему вас перестали возить на суд?

Технически это выглядело так: привозят Чийгоза в суд, сотни людей собираются, и вот идет сопротивление не только Чийгоза, но это уже сопротивление народа. Несмотря на те унизительные препоны, которые ставятся там — обыски, турникеты, рамки, хамство, маленькие залы, в которые всего пять-шесть человек может зайти — люди, преодолевая это, фактически боролись с ними! И им приходилось перекрывать все улицы, сотни спецназовцев каждый раз поднимать.

Первый раз, когда мое дело рассматривалось вместе с моими братьями Али и Мустафой (Ахтема Чийгоза, Али Асанова, Мустафу Дегерменджи российские силовики судили по общему «делу 26 февраля» - ред.), то в течение двух месяцев это было уж очень резонансно и хлопотно. И когда они отправляли дело на доследование, решили его разделить. В моем случае определили — в России с момента принятия этого закона это было решено впервые — что суд первой инстанции будет полностью идти по видеосвязи.

— И Али Асанову, и Мустафе Дегерменджи, и другим фигурантам так называемого «дела 26 февраля», предлагали сделку — дать показания против вас, чтобы их за это отпустили. Скорее всего, какой-то вариант компромисса или торга предлагали и вам?

Конечно. До ареста они как говорили:мол, мы знаем, что уровень доверия к вам и авторитет ваш среди соотечественников очень высокие, после того, как Мустафу Джемилева и Рефата Чубарова депортировали. Но в общем им не удалось… они поняли, что зря тратят силы, чтобы меня на свою сторону склонить. И потом, в конечном счете, поняли, что любые формы отношений со мной, даже просто диалог, для них будет очень проблемным.

Гнусность в том, что ты должен подло поступить по отношению к своему народу и государству

— А через кого выходили на вас?

А вот когда я уже сел в СИЗО, (пытались) ко мне и через следователей (меня же особая группа вела), и через всякого рода ФСБшников. Те предложения, которые поступали, гнусность их не в том, чтобы ты что-то признал по отношению к себе, вся гнусность в том, что ты должен очень подло поступить по отношению к своему народу, к своему государству.

Некоторые, я знаю, подписывали такие бумаги, но вот эта мнимость освобождения для них фактически потом оборачивалась позором.

Жить с этим, наверное, можно, раз они живут, но достойно жить невозможно! Все равно в какой-то момент это вскроется. У меня и особых-то эмоций эти предложения не вызывали. Я… я просто отказывался.

А в данном случае, что касается Мустафы и Али (Дегерменджи и Асанова — ред.), признать свою вину в части своих действий — это одно, признать обвинения в том виде, которое сформулировано — это опозорить свой народ, опозорить и предать людей, которых ты не знаешь. Там же целый ряд фамилий. Поэтому они на это не пошли.

И когда им в присутствии следователя муфтий так называемый предлагал один из главных грехов совершить своим же соотечественникам-мусульманам, они сказали: «Как ты можешь это нам предлагать? Мы не будем это подписывать».

— Уточню: вы говорите о симферопольском муфтии Эмирали Аблаеве?

Да! А он говорит: «Его, Чийгоза, все равно посадят, он будет сидеть, вас вытащить надо».

Если Россия нуждается в признании Чийгоза, то что ж за государство это?

— Чего конкретно они от вас хотели? Чтобы вы формально от имени Меджлиса признали Аксенова и Кремль властью в Крыму?

Да кто такой Аксенов, чтоб его признавать?! О «марионетках» разговор вообще не шел. Те, кто со мной разговаривали, представляли центральную власть РФ, и они тоже о «марионетках» ничего не говорили! Речь шла о том, чтобы… такие вот базовые вещи: это определение народа в тех условиях. То есть, призыв к народу — участвовать в выборах (российских выборах в оккупированном Крыму — ред.), например.

Председатель Меджлиса крымскотатарского народа Рефат Чубаров (слева) и его заместитель Ахтем Чийгоз перед торжественной церемонией получения полномочий новоизбранными членами Меджлиса крымскотатарского народа, в Бахчисарайском ханском дворце в Крыму, архивное фото, 1 ноября 2013 Фото: Светлана Борисовская / УНИАН

Был у меня один разговор еще до моей посадки. Один из «шестерок» настаивал на том, чтобы я — понимаете, абсурд! — признал Россию. А я говорю, ну если Россия нуждается в признании Чийгоза, то что ж за государство это? И все! Есть вещи настолько абсурдные, что даже на эту тему разговаривать не хотелось. И наш народ, и я четко понимали, что это преступление против собственного народа.

Они (российские силовики — ред.) не раз подчеркивали, что по тюремным меркам я старик, потому что там в таком возрасте выжить-то — это вопрос. И они мне говорили: подумайте о детях, о жене, о внуках, зачем вам это надо?

— Как вы отреагировали, когда в один из дней вас в СИЗО вдруг повели куда-то и вы встретились с украинским омбудсменом [Валерией]Лутковской?

Тюрьма стояла на ушах. И когда они пришли, помещение ж небольшое, а там масса полицейских, четыре генерала, руководители прокуратуры, ФСИН (Федеральная служба исполнения наказаний) и Москалькова (российский омбудсмен Татьяна Москалькова — ред.) с Лутковской. И когда она спросила, как я себя чувствую, я сказал — мы не будем об этом разговаривать, я хочу, чтобы вы донесли народу Украины, что я перед ними, перед вами — я в лицо генералам этим посмотрел и сказал — на колени не встану, вы меня не сломаете, я вас не боюсь. И я видел, что госпоже Лутковской это было очень близко. И после этого я вообще попросил их выйти, и генералы молча развернулись и осталась Москалькова, Лутковская, и мы втроем с адвокатом и супругой. Москалькова попросила, можно ли ей остаться? Я сказал, ну вы же женщина, конечно.

— Несколько дней назад вы наконец-то встретились с отцом в Киеве. Что первое вы сказали друг другу?

(тяжело вздыхает, еле сдерживая слезы) Что жаль, что матери не было рядом… что мать не дожила до этого дня. Но то, что каждый человек, который проходит свой путь на земле, потом получает от общества оценку своей жизни, дел и действий. И я был спокоен, когда знал, что тысячи моих соотечественников хоронили мою мать и говорили, что они… (сдерживает слезы) все ее дети.

— Нам уже говорил Ильми Умеров, с которым вас вместе освобождали, что он хочет попробовать вернуться в Крым, поскольку фактически у него нет никаких документов о запрете въезда. А судя по тому документу, который вы показывали в аэропорту, вас формально якобы просто сопроводили домой. Что вы планируете?

Я понимаю, что моя позиция в вопросе гражданства, принципиальность, — это цена моей депортации. Но я не собираюсь делать попыток и тем более заниматься какой-то деятельностью, чтоб это характеризовалось как «акция». Нет. Я просто буду идти домой. Мы так воспитаны с рождения. Пусть наш путь будет долгим, в частности, мой. Но я пойду домой. И я уверен, что я буду дома. Что бы меня там не ждало (слезы на глазах)... но мы будем там. В любом случае!