Приднестровская травма. Как в Молдове живут ветераны конфликта на Днестре

Прошло 28 лет после приднестровского вооруженного конфликта, произошедшего на территории Молдовы на фоне распада СССР и движения национального возрождения. Конфликт зрел с 1989 года, а боевые действия продолжались с марта по июль 1992 года. С обеих сторон по официальным данным погибли примерно 1,2 тыс. человек, всего — 4,5 тыс. Выстрелы на Днестре давно не звучат, но конфликт остается неурегулированным, а вышедшее из-под контроля Кишинева Приднестровье — никем не признанной территорией. 

В Молдове живут около 27 тысяч ветеранов приднестровского конфликта. О них вспоминают нечасто, и в основном — в период политических пертурбаций. Их пытаются то втянуть в политические игры, то сделать бизнес на их проблемах, то заткнуть рот подачками.

В 2020 году по Кишиневу прокатилась очередная волна протестов ветеранов, воевавших на Днестре в 1992 году. Они требовали социальных льгот, но звучали и политические лозунги против нынешней власти.

В обществе к ветеранам приднестровского конфликта и их протестам относятся неоднозначно. И редко за камуфляжной формой, массовкой и лозунгами видят живых людей с их личными историями о войне, которая изменила их жизнь.

В новом спецпроекте NewsMaker решил откровенно и честно поговорить с реальными участниками конфликта. Кто эти люди? Чем они жили до войны? Что они пережили на войне и с чем вернулись домой? За что они сражались, и что они в итоге получили?

Дисклеймер. Изначально планировалось собрать в этом тексте истории участников конфликта с обоих берегов Днестра. Но пандемия коронавируса и карантин внесли свои коррективы. Возможности проведения съемок и интервью на территории Приднестровья в период действия карантинных ограничений у редакции NewsMaker нет. Но как только ограничения снимут, мы планируем записать и вторую часть проекта — истории участников боевых действий с левого берега Днестра.

Александр Горя — 1992 (Погребя, Дороцкая, Бендеры)

«Так получилось, что я украл брата из Тирасполя»

Тогда я только приехал из Афганистана. У меня был младший брат Виталик, на четыре года младше меня. Он служил в Тирасполе (столица непризнанного Приднестровья, — ред.). Попал на срочную службу. У нас уже началось: “Limba noastra o comoara” («Наш язык — наш клад нетленный...», первая строчка стихотворения Алексея Матеевича, которое стало гимном Республики Молдова, — ред). На улицах начали драться. Я понял, что начнется какая-то заваруха. Брат не был в горячих точках, их мало чему учили — попадет в передрягу. Я взял мотоцикл и поехал к нему. Купил две бутылки вермута «Букет Молдавии» и пошел к командиру части: «Так и так, у меня тут брат служит, я хочу с ним прогуляться по городу, дайте увольнительную». Дали на четыре часа. Мы вышли через КПП, усадил его на заднее сиденье мотоцикла, и говорю: «Держись, поедем домой, поедем к маме» в Синешты (Унгенский район Молдовы, — ред.). Так получилось, что я его украл. Отвез к маме, а после вернулся и пошел прямо к министру обороны. Я ему говорю: «Я не хочу, чтобы брата убили, как муху. Если что-то начнется, сам пойду вместо него, потому что я знаю, как пахнет порох». Они уже знали, что что-то будет. Это был 1990 год. Брату дали военный билет, он отслужил всего год, и его отправили в запас. Прошло несколько месяцев, и началось...

«Ты сказал, что приедешь ко мне в гости, а пришел ко мне домой с автоматом»

Перед войной я был женат, у меня была дочка. Жили на Чеканах (район Кишинева, — ред.), на 13 квадратных метрах в общежитии. Жене было хорошо, что я ушел на войну. Она завела любовника. После мы развелись. Мама, конечно, переживала. Я пошел на войну не из-за денег — за своего брата, во-первых, и потому что ребята остальные были не «обстреляны».

Мне было 24, когда началась война. Одежда еще пахла порохом из Афганистана. В то время работал в полиции. Нас вызвали в районный отдел. Сказали, чтобы мы оделись и обулись теплее, потому что в марте еще холодно. Нужно было взять из дома сухпаек — сало, колбасу, то, что не портится. В тот же день мы поехали в Вадул-луй-Водэ (пригород Кишинева на берегу Днестра, — ред.).

Все эти ребята, 385 человек, которые там были, из них только трое были бывшими «афганцами». Из этих троих только двое воевали, а другой был водителем КАМАЗа, «необстрелянный». Нам выдали станковый противотанковый гранатомет, дали две снайперских винтовки СВД, подствольный гранатомет. Никто не знал, как этим пользоваться. Кроме пистолета Макарова, они ничего не знали. Всему этому я их учил. Из 385 человек, которые были в нашем батальоне, только девять человек погибли на этой войне, четверо — в бою, а пятеро по своей глупости. Кто на растяжку попал, кто гранату разбирал и подорвался. Даже в учебке дается 3% смертей из общего количества на несчастные случаи. А здесь война — и всего девять смертей. Почему так? Потому что был я и мой напарник-афганец. Я был в одну смену, он — во вторую. Мы выкопали окопы, не делали их в одну линию — если в одну линию попадает мина, во всем окопе за две секунды не останется никого. Копать нужно зигзагом. Многих мелочей ребята не знали. Не знали, как стрелять...

Нет на свете человека, который сказал бы: «Я был на войне и не боялся смерти». Все боятся. Хоть я и был в Афганистане, все равно думал: «Там не убили, а здесь могут грохнуть, потому что пуля-дура, у нее 9 грамм».

Многие совершали ошибки — выпивали и на пьяную голову умирали. Мы — как видели алкоголь, сразу выливали. Гражданские приносили самогон, водку, вино, закуску. Пьяный человек — считай, неуправляемый. Мертвый человек.

У меня в Афганистане был один сослуживец, мордовец. Я был снайпером, а он — наводчиком. Мы работали вдвоем, были как братья. После Афганистана он говорил мне: «Саша, я приеду к тебе, будем плавать в вине с девушками».

Проходит время, мы чисто случайно встретились на Приднестровской войне. Смотрю в бинокль, что-то знакомое лицо, только бородатое... У нас были переговоры с противниками. Переговоры вели офицеры, а у каждого офицера двое сопровождающих — два солдата, автоматы вниз, белый флаг в руках и шли посередине поля. Мы встретились, офицеры начали разговаривать. А я смотрю — «Ваня, это ты?!» — «Это я». Начали обниматься: «Что ты здесь ищешь?! Ты же сказал, что приедешь ко мне, будем купаться в вине с подругами, а ты пришел ко мне домой с автоматом. Что с тобой?». Он заплакал...

Я ему сказал: «Ваня, ты извини, пожалуйста, но, если попадешь мне на мушку, я жалеть не буду. Буду стрелять. Потому что здесь не твой дом». Он так помолчал, посмотрел... Больше я его не видел. Потом искал его в «Жди меня» — нету Вани, испарился. Нашел его сыновей. Они уже взрослые. Они его тоже не видели, после того как ушел на войну — потерялся без вести.

«Она умерла и даже не почувствовала, что с ней случилось»

Мы стояли на линии Дороцкая-Погребя. Ситуация обострилась, и вместо нас поставили волонтеров из районов. А мы сели на автобусы и приехали в Бендеры, прямо на маслозавод и завод «Тигина». Мы держали эти два завода в обороне. Гвардейцы ПМР крутились вокруг, но боялись соваться. Не было у нас техники — только пару БТРов. БТР против танка это ничто, консервы.

Самое страшное на войне — терять близких, самых близких людей. Мы остались живы только благодаря Лебедю (генерал Александр Лебедь, тогдашний командующий российской 14-й армией, — ред.). Я очень хорошо понимал, что такое 14-я армия. Если бы Лебедь захотел поднять 14-ю армию, эскадрилью самолетов, одну танковую роту, нас в течение 20 минут смешали бы с землей. Поднял бы технику — пришлось бы сразу копать могилы. Я же знаю, как вооружена российская армия, и как она воюет. Горела бы земля под нами, даже кости бы не нашли. Там у него «Ураганы», это 38 стволов. Если бы он пустил их по нашим позициям с фосфорными зарядами, — там на полметра вниз горела бы земля. Ни окоп, ничего бы не помогло. Поджарили бы как тараканов.

Была одна девушка, которая привозила нам еду, — Маричика. Начали бить из минометов, и в нее попал крошечный осколок — в сонную артерию. До больницы не довезли, умерла. 18 лет ей было, такая красивая, смелая девушка была. Когда потеряли эту девушку... сколько пацанов было — всем смог помочь, а ей не смог. Как умудрился этот осколок в нее попасть? Тем более она была в бронежилете... Она даже не почувствовала, что с ней случилось.

Никогда в жизни не мог представить, что у себя дома мне придется держать оружие в руках. Как началась эта война, даже не думал, что буду стрелять в своего напарника. Он же тоже хороший парень.

«Ты был на двух войнах. Зачем начальнику такой дебил, как ты?» 

После войны... Устал я от этого. Я написал рапорт: «Извините, пожалуйста, но с сегодняшнего дня я не работаю». После этого проработал 19 лет проводником на поезде. Когда уволился с железной дороги, не мог найти работу. Я слесарь 4-го разряда, сварщик 4-го разряда, токарь 4-го разряда — а работу не найти. Один знакомый мне сказал: «Саня, никто не возьмет вас на работу. Ты был на двух войнах — ты подготовлен убивать людей. Зачем начальнику такой дебил, как ты?» А что, я дебил? Нас не считают людьми. Считают, если он убивал людей, значит, что-то у него с головой не в порядке.

Валентин Варта — 1992 (Кочиеры)

«Мне ребята говорили, что после Афгана я странный»

После Афганистана я вернулся в университет. Учился на историка. То, что мы видели и делали в Афганистане, и то, что говорила официальная пропаганда, — это две большие разницы, как говорят в Одессе. Я видел жизнь с другой стороны.

Ребята говорили, что после Афгана я странный. Например, сидели дружной студенческой группой, пекли картошку на костре, вдруг встает картина перед глазами и сразу уходишь в сторону. Со временем многие вещи переосмысливаются.

На пятом курсе мне предложили работу — быть секретарем комсомольской организации на «Стяуа Рошие» («Красная звезда», кишиневская трикотажная фабрика, — ред.). Проработал там полтора года.

В январе 1991 года начал работать в полиции. Тогда только организовывали бригаду специального назначения (ОПОН). Прообразом был ОМОН Панфилова (Владимир Панфилов – командир первого отряда ОМОНа МССР, — ред), и в верхах тоже думали организовать специальный батальон. Официально он назывался «Первый отдельный батальон патрульно-постовой службы МВД МССР». Меня сагитировали: «Давай, нам нужны офицеры с боевым опытом, с хорошей подготовкой». Так я попал в полицию.

«Когда начинают говорить орудия, значит, дипломатия уже все профукала»

Войны можно было избежать, и надо было ее избежать. Прибалтийские страны, когда развалился Советский Союз, смогли уйти практически без крови. А у нас получилось с кровью.

Кишинев совершил ошибки. Не нужно было ходить по центральному проспекту и кричать: «Noi suntem români, noi suntem stăpâni» («Мы румыны, мы тут хозяева!»). Нужно было общаться, объяснять, разговаривать. Когда начинают говорить орудия, значит, дипломатия уже все профукала. Был единый народно-хозяйственный комплекс. Много национальностей и на том берегу, и на этом. И у нас в «Фулджере» (бригада полиции специального назначения, — ред.) были и украинцы, и русские, и гагаузы, и с той стороны то же самое. Никому из простых людей ничего хорошего конфликт не принес.

«Не боится только идиот, а у нормального человека есть чувство самосохранения»

Когда женился, я уже работал в органах. Я не говорил, что еду на войну. Ротный мой приехал за боеприпасами и за пулеметами в самом начале марта. Я попросился обратно в бригаду. Хотел уберечь своих ребят, они пороха не нюхали.

Мы приехали на усиление в Кочиеры. Со стороны ПМР действовали на испуг, потому что техники танковой еще не было. Это было где-то 12-го марта. Они гнали ИМРы (инженерная машина разграждения, — ред.) ночью с включенными фарами то к Рыбнице, то обратно к Дубоссарам, и это действовало на психику.

Жена родила 26 марта. Вызвали в штаб, поздравили с рождением дочки, но я не мог уехать, потому что ожидалось нападение. До этого я был дома всего один раз. Когда отпустили, приехал как был, в «березке», с РПК, с разгрузкой, небритый, немытый. Приехал на два часа — увидел дочку и обратно. Для меня самыми трудными были первые сутки, когда я возвращался на линию огня.

Между позициями гвардейцев ПМР и нашими позициями был ров. В Коржево — там одна сторона улицы была нашей, другая — гвардейцев. Селяне все убежали, потому что стреляли.

Было страшно — только идиот не боится, а у нормального человека есть чувство самосохранения. В мае появились танки на кочиерском плацдарме. Они били по парому — попали, но выше ватерлинии. Били и по Старой Моловате, убили осколком беременную женщину — ее и ребенка. Местные воевали, женщины и дети никуда не уходили — это их земля, мужья воюют в траншеях. Когда эти танки начали стрелять и бить по селу, в селе — разрушение, паника, страх. Женщины и дети, в чем их застало — в ночнушках, в трусах, с котомками — бегом к парому. Вот это страшно было. Это как показывают в фильмах про войну, про 41-й год. До сих пор больно — это никому не было нужно.

В ночь перед Бендерами (битва за Бендеры продолжалась с 19 по 22 июня 1992 года, — ред.) у нас было перемирие. Перемирие должно было быть до 26 июня. Мы купались у плотины. Гвардейцы тоже. Друг друга видели без бинокля. И вот приезжает гонец из штаба, из сводного батальона, и говорит: «Обратно, к машинам, сейчас начнется». — «Что начнется?». — «Артобстрел!».

Я ребятам сказал, чтобы все под МТ-ЛБшки прям под зданиями. Чтобы крыша прикрывала, вдруг мина попадет. Лежу и курю, чую, что живот ходит. Вроде, не первый раз. Смотрю на руки — руки не дрожат, но живот ходит. Это от страха что ли? Ни хрена себе. Мы были в мертвом углу, но миномет зацепить мог. Я не мог врубиться. Страшно, это нормально, естественно, что страшно. Но так, чтобы желудок ходил в животе... Началось это все в 12 дня, через 5 минут дошло до максимума, били до 4 утра.

«Я верил, что я воюю за свою процветающую Молдову»

Домой ехал с радостью, что все закончилось, что не нужно будет больше стрелять. В Афганистане в учебке нас гоняли до автоматизма, потому что в боевой обстановке начинаешь размышлять: «А, может, это так, а тот человек — личность». И ты теряешь крупицу времени, которая может стать твоей последней секундой. А тут другое — не нужно было допускать войны. Это вина нашей дипломатии и нашего руководства. Не хватило ума, политического такта, прозорливости.

Первый период, когда был Снегур (Мирча Снегур, первый президент Молдовы, — ред.), я называю это периодом романтиков. Тогда на авансцену вышли те, кто говорил, что мы действительно можем что-то сделать, и стремились что-то сделать. Я верил, что воюю за процветающую свою Молдову, которая будет одной из лучших в мире. Но получилось то, что получилось.

Олег Сырбу — 1992 (Бендеры)

«Я оставлял ребенка, чтобы пойти защищать свою родину»

Я окончил училище в Вулканештах, после армии женился. 16 мая 1992 года родился ребенок. Тогда я жил в селе, где родился — в Кицканах Теленештского района. Мне было 22 года. Отец воевал во Второй мировой, он был инвалид первой группы. Появились слухи, что на нас напали казаки, и он считал, что я должен пойти защищать нашу землю от казаков. Слово отца было для меня законом, он воспитал семерых детей, все получили образование. Я сам пошел в военкомат и написал заявление. Ждал июня, пришла повестка. Мне было очень тяжело от того, что умирают молодые люди. Я должен был пойти защищать, как защищал мой отец. Он меня обнял, плакал, жена тоже плакала. Я оставлял ребенка, чтобы пойти защищать свою родину.

Мы были в Кочиерах, в Кошнице, потом 19 июня нас выбросили в Бендеры.

«Я должен был умереть три раза»

Самые тяжелые дни были 19-20-21 июня. У кинотеатра «Дружба». Одного парня только привезли, оставили его там со снайпером, и сразу с той стороны его застрелили в голову. Было тяжело. На войне ты должен быть внимательным, постоянно смотреть по сторонам.

За всю войну в Бендерах трижды меня должны были застрелить снайперы. Я был зенитчиком, у нас была броня. Когда ездили по городу за ранеными и мертвыми, я постоянно крутился вокруг башни на МТ-ЛБ (советский бронетранспортер — ред.), и, если бы не крутился, то в меня попали бы из пушки. Три раза стреляли именно в меня.

Наша база была в комиссариате. Но мы ночевали и в МТ-ЛБшке. Еду привозили волонтеры, женщины из Каушан. Ели сухой паек. Когда не было возможности, ели что было. Бывало, что нечего есть, но выжили.

Дважды был дома. Я думал, что и здесь, в Кишиневе война. Мы там воюем, и здесь тоже воюем. Было чрезвычайное положение, было тревожно. Ночь спал дома и на следующий день обратно.

В Бендерах было очень тяжело воевать, потому что там дома. Снайперы были. В экипаже пять человек. С моей машины двоих убили снайперы. Кто думает, что не было войны — нет, это была серьезная война. Потом вывели технику из Бендер. Помню это хорошо, был мой день рождения. И наступило перемирие.

Не знаю, кому это надо было, но было что было. Умерли невиновные люди, остались мамы без детей, жены без мужей.

Я вернулся, но не чувствовал, что будем жить в мире и не будет войны. Мы все были нервные, многие получили контузии, много всего видели. Нужно было отправить в госпиталь на лечение всех, кто держал в руках автомат, лечить психические расстройства, успокаиваться. Но для нас ничего не сделали. Может, для офицеров.

Сейчас нам дают бесплатный санаторий один раз в три года. Этого тоже мало. Многие ветераны уже умерли, многие умирают, болеют все. Спасибо богу, что я в свои 53 серьезно не болел. А других жалко, всех ветеранов.

Честно сказать, когда я ступаю на землю в Приднестровье, начинаю дрожать, эмоции очень сильные. Особенно в Бендерах — могут и слезы выступить. Вспоминаю сразу все улицы, кинотеатр «Дружба». Вспоминаю и начинаю дрожать.

Когда я был маленьким, постоянно спрашивал отца о войне. У него появлялись слезы на глазах, и он говорил: «Лучше не спрашивай меня». У меня две дочери, и вот сейчас я так же говорю: «Лучше не задавайте мне такие вопросы».

Во время войны я получил ранение от взрыва гранаты в руку. Хотел остаться в полиции, в ОМОНе, прошел медкомиссию, но хирург сказал, что с моим травмированным указательным пальцем меня не возьмут, в полиции должны быть достойные люди, красивые. А когда воевали, не спрашивали про ранения.

«Потерял семью, потерял квартиру, потерял все»

Я один из тех ветеранов, кто хочет что-то делать для ветеранов войны, чтобы мы жили хорошо, да и не только мы. И народ, и дети. Те, кто выходят на протесты — сейчас это одна группировка, и там есть люди, которые даже не воевали. Считают себя ветеранами войны.

В 2016 году, когда были протесты против назначения правительства Павла Филипа, меня как председателя районной организации ветеранов войны как-то взяли на крючок и завели уголовное дело. Мы, ветераны помогали полиции, присматривали за агрессивными людьми, отводили их в сторону, чтобы не сожгли ничего. Когда я зашел в парламент (протестующие тогда штурмовали один из входов в здание парламента и прорвались внутрь, — ред.), там уже были люди, двери сломаны, все было сломано.

И так получилось, что мне «зашили» уголовное дело. И потерял семью, потерял все. Разошлись с женой из-за этого, квартиру потерял. Не могу я все рассказать. «Спасибо» Нэстасе, Платформе DA (Андрей Нэстасе — политик, лидер партии Платформа DA, которая тогда организовывала протесты — ред.). И вот они нас обманули, сказали, что сделают что-то. В оппозиции было три партии, на кого-то на них открыли уголовное дело? Нашли меня крайнего. Мне очень тяжело. За это и обидно, но не могу покинуть страну — могу, но что-то держит. Обидно, что творится здесь. Но постоянно думаю, может что-то и изменится.

При поддержке «Медиасети».

Автор: Михаил Каларашан, NewsMaker