Вне полуострова: 10 лет без Крыма

В этом месяце мне будет 30. Последнюю треть жизни я прожила вне родного Крыма, только иногда наведывалась туда к семье, в последний раз — осенью 2021-го. Настроение, как всегда в марте, перед годовщиной глупого псевдореферендума, — попытаться «переплыть Сиваш». Одиноко — именно так я чувствовала себя в течение этих 10 лет.

Сразу после аннексии бабушка, которая меня воспитала, скажет, что отрекается от меня, ведь я решила ехать из Крыма во Львов. Позже она передумает, но в тот момент мне будет грустно и одиноко. Вот мой тогдашний парень вместо того, чтобы поехать со мной, говорит, что думает пойти на контракт в российскую армию — ну потому что дадут квартиру, зарплата высокая и работа «не пыльная». Сиди себе на базе — короче говоря, стабильность. Он не пойдет, но мы, конечно, разойдемся. Снова одиноко. Вот мои подруги фотографируются с триколорами, встречаются с «понаехавшими» россиянами, работают на оккупантов и пропагандистов. Уже в начале полномасштабной войны они говорят: это все политики хотят нас, маленьких людей, поссорить, а нужно просто думать о хорошем. Снова и снова — одиноко.

Это только самые близкие. А за ними соседи, однокурсники, преподаватели, дальние родственники, просто знакомые. Обретенные за 20 лет связи тихо или со скандалами, но постепенно теряются.

Вот лето 2015-го, я сижу в актовом зале дома культуры моего маленького крымского села. Тупым оцепенелым взглядом смотрю на военного преступника Игоря Гиркина. Прошел год после сбития малайзийского боинга MH17 над Донецкой областью, полтора — от аннексии Крыма. Гиркин упорно агитирует за какого-то депутата с той же сцены, где годами пела маленькая я. Все мои светлые воспоминания о тех счастливых моментах детства будто становятся грязными, прокисают. Теперь я непременно вспомню, что именно я пела: российскую попсу и российские народные песни — что-то о «великой реке Волге» и «родной россии». Делаю фото по той же причине, по которой пришла сюда — убедиться, что это реально происходит, что это не глупый кошмар. Мне противно, пусто и одиноко.

Вот лето 2017-го, по учебной программе по исследованию зон конфликтов я еду в Приднестровье и осознаю, что Крым тоже превращается в такую «консерву» — со столовыми, «как в СССР», преследованием по политическим статьям и упрощенными программами переезда в россию для молодежи.

Думаю о сестре, которая через год будет заканчивать крымскую школу. Я еще не бросила своих попыток убедить ее поступать в университет во Львове или Киеве. Но понимаю, что заканчивать параллельно две школы с разными программами, кататься на экзамены на материк и сдавать украинский язык и литературу, которые она уже три года не изучает, будет гораздо сложнее и для нее — физически, и для мамы — финансово. Я боюсь, что мы разделимся. Мне досадно и одиноко.

Вот конец лета 2018-го, я жду на симферопольском автовокзале свою маршрутку до админграницы. Мой взгляд цепляется за элегантную шляпку, под ней — худая и очень старенькая бабушка. Она едет на той же маршрутке, у нее больные ноги и плохое зрение. Помогаю ей пешком перейти нейтральную зону и думаю: я буду так же переходить эту границу, когда буду в ее возрасте? Найдется ли кто-нибудь, кто мне поможет?

Когда мы доезжаем до железнодорожного вокзала в Херсоне, она отдает мне все свои деньги, чтобы я поменяла их и купила ей билет на поезд, а сама остается на скамейке. Иду в обмен валют с пачкой рублей и думаю: смогу ли я когда-нибудь так же доверять незнакомцам, если сейчас не доверяю даже близким? Три часа мы вместе ждем своих поездов, она рассказывает мне всю свою жизнь, читает свои стихи — все о крымской природе. Поет грустные песни, делится мудростью: мол, даже «когда в желудке попискивает», нужно иметь хорошее платье и туфли, чтобы понравиться. Говорит, как скучает по давно умершему мужу, как пыталась сама себя пристроить в дом престарелых, а теперь едет к сыну и его семье. Думаю, смогу ли я так же любить жизнь в ее возрасте? Будет ли мне по кому скучать? Будет ли кто-то, кто будет меня ждать? Снова одиноко.

Вот весна 2019-го, я только что разошлась еще с одним парнем, потому что он мне изменил — чувствую себя еще более одиноко, чем обычно. Чтобы вернуть себе немного себя и чувство почвы под ногами, иду на выставку о Крыме в «Мыстецкий арсенал». Киммерийцы, тавры, скифы, сарматы, готы, турки, крымские татары. Период после завоевания Крыма российской империей — «за скобками». Меня размазывает. Это микс возмущения — где в этом всем я, где мое место?; растерянности — ибо кто я вообще, каковы мои корни, имею ли я право на свой дом и свою тоску по нему?; и благодарности: к дедушке, который переехал в Крым по направлению из Харьковской области, — за то, что построил новый дом на пустыре, а не заселился в опустевший чужой, и к остальной семье — за то, что я выросла в самом лучшем городе в мире, побыла с Крымом целых 20 лет. План провалился, менее одиноко не стало.

Вот конец 2021-го, я еду в Грузию — немного побыть в покое от депрессии и мыслей о возможности большой войны. Знакомлюсь там с местным баскетболистом — иду с ним на свидание и узнаю, что он из Абхазии, его семья убегала оттуда от войны в 1990-х. Настоящий мэтч! Мы в полночь рассказываем друг другу свои «беженские» истории, сравниваем свои «беженские» самочувствия — оказывается, ничего уникального. Наши одиночества смотрят друг в друга, как в зеркало. Так легче. Но потом мне одиноко за нас обоих.

Вот весна 2024-го, я думаю, как там бабушка. И вспоминаю, что она умерла полтора года назад. Не знаю, что доконало ее больше — рак и плохая крымская медицина или война и то, что одна страна, в которой живут внуки, желает смерти другой, в которой тоже живут внуки. Я не была на ее похоронах; не была на кладбище; почти не была рядом все эти годы; как следует не позаботилась, как следует не выслушала — и этого потерянного времени никак не компенсируешь.

Вот в который раз прошу маму, которую оккупационные власти преследуют за «дискредитацию российской армии», которую из-за этого уволили с работы, которую травят и которой угрожают соседи — прошу выехать ко мне, не ждать, когда станет хуже. И слышу очередные отмазки: война закончится через три месяца, тогда и увидимся. Меня раздражает этот безосновательный оптимизм, мне супертревожно за нее. Но я ее понимаю. Мама не хочет быть вечной гостьей, не хочет быть беженкой — ну как она покинет дом, в который вложено столько труда? На кого? Как она сама оставит свое? А больше я ничего не могу предложить ей.

За эти 10 лет я успела пожить в нескольких десятках квартир, и с моей работой в общественном секторе у меня вряд ли будет свое жилье даже в старости. Я думаю о том, как нам повезло быть в этой войне во времена видеосвязи. О том, насколько маме там, в несвободе и бессилии, еще более одиноко. И стараюсь слушать как следует.