«Я понимаю сейчас украинскую культуру прошлых веков, где так много страданий» — режиссер и военный Павел Юров

Он планировал ехать на премьеру спектакля в Португалию, но получил «предложение, от которого не смог отказаться» в военкомате. Сегодня он — пресс-солдат.

Что такое военная цензура? Почему иностранным журналистам часто позволяют снимать больше, чем украинским? А также — о важности фактов и TikTok.

Об этом военнослужащий и ведущий hromadske Сергей Гнездилов расспросил режиссера, драматурга и ныне военнослужащего Павла Юрова.

О плену в Донецке

В 2014 году после Майдана началась движуха в Крыму, которая потом продолжилась на востоке и на юге Украины. Моя мама на тот момент жила в Луганской области (я родом из Антрацита). И ничего она не отвечала по телефону, что там происходит.

В какой-то момент мне стало интересно увидеть самому, какого масштаба эти, так сказать, «протесты против киевской власти» проходят в Донецке. У меня был там знакомый, я приехал в гости к нему. Походил возле этой захваченной администрации областной, посмотрел на этих маргиналов, активистов разных пророссийских партий и тому подобного. И решил ехать обратно в Киев, но через Славянск, с тем же товарищем.

В Славянске мы прошлись по центру города, где к тому времени уже захватили горсовет, СБУ и милицейский участок, обложили их баррикадами. И потом зашли поесть в кафетерий, где поссорились с местными и с российскими журналистами, которые тоже зашли поесть. Местным я сказал, что россияне — оккупанты, с чем они были не согласны. Журналистам я сказал, что они пи*дят, с чем они были не согласны.

Мы вышли из этого кафетерия, и буквально через три минуты я услышал крики: «Стоять, на колени!» Бежали два парня, один с автоматом, один с пистолетом. Они поставили нас на колени, сказали: «По приказу мэра вы арестованы, повезем вас в здание СБУ захваченное». Мы убеждали их, что мы гражданские: вот билеты на поезд, едем в Киев. Они завели нас во двор, завязали глаза, начали бить — мне сломали нос. Потом потащили в гараж, продолжили там бить и допрашивать, зачем мы сюда приехали.

Потом спустили нас в подвал, угрожали расстрелом, отрезанием уха, изнасилованием. Там я просидел две недели. Там было тоже какое-то количество людей: большинство местные. И потом уже Влад Троицкий, режиссер театра «Дах», «Гогольфест», и еще группа людей, художников-театралов, которые меня поддержали и хотели оттуда вытащить, написали письмо, в котором я был изображен как политически нейтральный, чтобы они меня отпустили.

Нас перевели в изолятор, в полицейский участок, где я просидел еще два месяца в камере. После того как Славянск окружила украинская армия, все эти сепаратисты и диверсанты Гиркина сбежали. Бросили нас прямо в этом изоляторе. Оставили одному местному бизнесмену ключи от его камеры: он открылся, открыл других — и мы вышли благополучно 5 июля 2014 года.

О своем спектакле и о том, как попал в армию

Я сделал об этом спектакль, но показывал его один раз только — в Польше в 2019 году на фестивале, потому что мне не было до конца понятно, как это можно показывать в Украине, как об этом говорить, и кому это нужно. Потому что все же к 2022 году конфликт стихал, и количество людей, которые попали в подобные ситуации, было небольшое. Это была такая не эксклюзивная, но выборочная история.

Сейчас, в течение последних полутора лет, я понял, что мне легче стало об этом говорить. Потому что, к сожалению, есть большое количество людей, которые были в таких или еще худших обстоятельствах. Но и в обществе, мне кажется, появилось осознание того, что есть люди с тяжелым опытом, есть люди с травмами, военные и гражданские. И уже нельзя просто так пи*деть все подряд.

С марта 2022 года я работал как фиксер с иностранными медиа. Однажды я работал с BBC и познакомился с репортером, у которого муж — художественный руководитель Национального театра в Лиссабоне. Я прислал ему свое портфолио и они запросили к себе спектакль, который я делал. Это спектакль 2020 года, он рассказывал о событиях на востоке на тот момент. Мы его адаптировали под события 2022 года, доработали, так сказать.

И вот, собственно, в мае этого года я должен был ехать на премьеру этого спектакля в Португалию. Министерство культуры ввело в марте, по-моему, эту новую норму по подаче военных документов. Я пошел в военкомат, прошел комиссию и мне сказали, что у них есть для меня предложение, от которого я не могу отказаться.

О культуре во время войны

Для меня лично, начиная с 2014 года, очень сложно думать о культуре, которая каким-то образом не имеет отношения к политической, военной ситуации. Я понимаю, что нужен развлекательный контент, все хотят посмеяться и так далее. И понятно, что в 2014 году страна была фактически в состоянии войны, но юридически нет, и все продолжало работать. Сейчас же все больше направлено на войну.

Я вижу смысл в документальном кино, потому что оно может считывать и ретранслировать реальность для памяти, для будущего. Визуальное искусство, фотография имеют значение, потому что они дают образы. Музыка имеет значение, потому что она работает с эмоцией, и это очень важно, это непосредственное влияние. Относительно остального — я не знаю.

Я понимаю сейчас украинскую культуру прошлых веков, где так много страдания. У нас тоже очень много страданий и мы тоже об этом не можем не говорить и не показывать.

О «военной цензуре»

По моему опыту, возникает вопрос цензуры с учетом безопасности. Это такие чувствительные моменты, с которыми имеют дело военные. Потому что нельзя называть какие-то имена, нельзя показывать локацию, горизонт, передвижение техники.

Очень часто мне кажется, что высшее руководство делает какие-то общие формулировки, под которые подпадает все, чтобы ограничить в принципе все съемки. И это, как по мне, неуместно и некорректно. Но это тоже связано, как я понимаю, с тем, что в принципе, пресс-служащие преимущественно не понимают специфику медиа, и не до конца понимают, что за ограничения есть и на что именно ограничения.

Внутри армии тоже есть сложные моменты, например, съемка раненых и съемка захоронений. Потому что мы не апдейтим официальную цифру погибших и раненых регулярно. И мы тоже не можем, например, это показывать на ресурсе бригады, потому что это будет демотивировать людей. То есть, каким образом об этом говорить, чтобы не происходило этой демотивации?

Об Анне Маляре и доступе к съемке

В целом проблема предыдущей главы пресс-службы Минобороны Анны Маляр, по моему мнению, заключалась в том, что не было осознания, насколько важно документировать эту войну и нашу перспективу этой войны. Потому что с российской ложью мы будем иметь дело все время. Она никуда не денется. Это все искажение будет продолжаться. И поэтому нам нужно как можно больше фактов, чтобы мы могли на них опираться. Потому что предположения или какие-то догадки — это догадки, да. Но есть конкретные зафиксированные какие-то вещи.

И я надеюсь, что новое руководство Министерства обороны изменится. И что будет больше опытных пресс-офицеров, которые, как минимум, коммуникабельны, а не морозят тебя в мессенджере. Не говорят: «Перезвоните завтра» — и потом выходят на связь через месяц, и тому подобные вещи. То есть понятно, что есть обстоятельства боевые, и понятно, что чем ближе к линии фронта, тем более динамичная ситуация — все меняется и никто до конца не знает, когда что произойдет. Но об этом по крайней мере можно говорить.

На самом деле были определенные, условно говоря, коррупционные схемы с доступом. Когда всем запрещали доступ к определенным локациям, районам, зоне ведения боевых действий, а журналисты «Единых новостей», Либеровы, Рамина или еще кто-то туда попадают и потом еще Либеровы постят, что журналистов не пускают, а мы здесь. И ты думаешь: в чем прикол?

Это недемократично, я считаю, как минимум. И я надеюсь, что это будет меняться и что все будут работать в равных условиях. У иностранных медиа, например, нет этого советского прошлого — они свободные люди. И если не запрещено, то значит разрешено. Если запрещено на этом блокпосте, то они едут другой дорогой, где уже нет блокпоста или где не запрещено. И это подвергает их опасности. Вместо того чтобы организовать доступ по правилам с какой-то условной безопасностью, это закрытие провоцирует людей на большую угрозу.

Об ответственности журналистов и военных

С точки зрения рассказа, хотелось бы больше фактов и больше конкретных вещей, деталей. Это тоже то, чему я научился за год — опираться на факты. Если даже это говорит просто человек, то ты говоришь, что этот человек говорит вот это, он считает, что там вот так. Неизвестно, сказал ли он правду или неправду, но есть такой конкретный факт. И это очень важно, в отличие от предположений, догадок и каких-то таких моментов.

У нас был недавно случай, когда офицер прокомментировал экипировку. Это использовала российская пропаганда, и по всей бригаде у нас был разговор со всем личным составом на предмет информационной безопасности.

Для военнослужащих, которые хотят снимать и очень горят, я бы посоветовал на самом деле обратиться в свои пресс-службы. Потому что у нас, например, тоже такой момент, что нам не хватает контента с передовой. Мы выискиваем этих военнослужащих, которые что-то снимают, и их просим, чтобы они нам сбросили. Если есть такое желание, то его можно масштабировать, так сказать, и делать это через официальные каналы.