«Я военнослужащий, а не какой-то нарушитель» — самый молодой украинский моряк о ранении, помолвке и дальнейшей службе

Андрей Эйдер — матрос катера «Бердянск», который российские военные обстреляли и захватили вместе еще с двумя кораблями в ноябре 2018 года, взяв в плен членов экипажа. Среди 24-х пленных украинцев было трое раненых, Андрей — среди них, он же самый молодой военный. В интервью hromadske парень рассказывает о первых днях плена, переписке с родными, немного наивной вере в справедливость российских судов, невыносимых днях ожидания, освобождении и дальнейших планах. В частности, Андрей уже заявил, что остается на службе, а через год планирует жениться на девушке, которой сделал предложение на днях в военном госпитале.

Андрей, во-первых — как себя чувствуете? Где обследуетесь?

Чувствую себя хорошо. Сейчас я прохожу лечение в военном госпитале. Врачи очень хорошо относятся к нам всем, ко мне. Они стараются как можно быстрее нас вылечить.

Расскажите о том, почему выбрали службу в море. Почему море?

Службу в военно-морских силах я выбрал потому, что вырос в Одессе. Я закончил Одесский профессиональный лицей морского транспорта, меня потянуло в море. И я подумал: «Почему бы нет?». Пошел в ВМС. Летом 18-го года я закончил свой лицей, пошел подписывать контракт. А после этого уже попал на «Бердянск».

25 ноября прошлого года украинские корабли возле Керченского пролива были обстреляны, в частности — «Бердянск». Там находились вы и были ранены, да?

Да, я находился в то время на «Бердянске». Я получил ранение в ногу, а именно в левый коленный сустав, также в правое бедро. Первую помощь мне тогда оказал мой экипаж, за что я ему очень благодарен. Они привели меня в чувство. Потом уже нас перевезли в Керченскую больницу, где нам сделали операцию. Мне делали ее под общим наркозом.

Когда вы уже пришли в себя, что вы помните? Вам сказали, где вы находитесь, что с вами?

Когда я пришел в себя, то увидел рядом с собой своих ребят, они также были ранены. Я немного удивился. Потом я увидел, что на дворе ночь, и быстро дальше уснул.

Когда первый раз продолжили меру пресечения, это происходило в больнице. То есть в Крыму шли суды над другими моряками, а вас судили в больнице, правильно?

Да. У нас было очень сложное состояние здоровья на тот момент. Суд должен был быть в больнице, так как на тот момент я не то, что не мог ходить, мне было очень трудно даже стоять. Мне помогали ходить.

Расскажите, как проходило это продолжение. Пускали ли адвокатов? Была разная информация.

Своих адвокатов я увидел, уже когда меня перевезли в Москву. Это был адвокат не мой. По назначению.

В Керчи я пробыл несколько дней. Если честно, я не помню, сколько именно. Там я лечился, очень много спал. Затем нас вывезли на самолет, и в Москву.

Сказали, куда везут?

В самолете я узнал, куда лечу. Конечно, надеялся, что что-то решится, хотя я понимал, что очень мало времени прошло с той поры. Надежды были напрасными, мы летели в Москву.

Когда вы находились в больнице, общались ли вы с родными? Была ли у вас какая-то информация о том, что происходит вообще?

Тогда мне дали одну минуту поговорить со своими родными, да и все. Я только успел рассказать, что я жив. Все. Больше я не общался с ними.

Был какой-то доступ к информации? Радио, телевидение. Вы понимали, что происходит с вами?

Нет. Я находился в полном информационном вакууме с того времени. Никакой информации у меня не было вообще.

О чем вы с ребятами говорили между собой? Общались?

Мы очень много спали. Я очень много спал. Я был не то, чтобы уставший, но у меня было такое состояние, что я постоянно засыпал.

Вы понимали, что будет суд, вы понимали, что будут какие-то следственные действия?

Нет, я этого в то время не понимал. Но когда произошел суд... Он произошел.

После больницы вас привезли в Москву. Куда вас поместили сразу? В «Матросскую тишину», да?

Да, меня поместили сразу в «Матросскую тишину». Там я находился в камере с какими-то другими людьми, это были не мои ребята. Мы находились постоянно отдельно, друг друга не видели. Видели друг друга только на суде.

А что о суде можете рассказать? Как он проходил, что вы помните? Тогда вы увиделись с ребятами, со всеми остальными.

Суд — это было для меня очень интересно. Я тогда думал, что, наверное, сейчас все решится. Но нет. Тогда нам на 3 месяца продлили срок содержания под стражей.

Вы верили в то, что все же отпустят, что будет какое-то справедливое решение?

Да, я верил в справедливость. У меня тогда уже появился адвокат, очень хороший адвокат, я ей благодарен. Всем своим адвокатам я благодарен. Они помогали мне, поддерживали меня морально, как только могли.

Они вам уже в Москве озвучили позицию о том, что вы военнопленные?

Я и сначала считал себя военнопленным, потому что я не понимаю, как я могу быть каким-то другим человеком. Я человек, который пошел защищать свою страну, пошел в войска. А для другой страны я не военный. Это что-то не то.

И когда в суде вам задавали какие-то вопросы, вы отвечали на все или только на некоторые?

Я говорил, что я военнопленный, потому что я действительно считаю себя военнопленным, уже бывшим, это очень хорошо. Сейчас я свободный человек.

В суде вы виделись с родными? Мы знаем, что на первый суд вы запретили ехать родным, да?

Да, на первые суды я родным запрещал ехать, потому что я надеялся, что все может скоро закончиться. И мне было очень трудно их видеть. Не то, что просто видеть их, а увидеть и отпустить. Я не понимал, почему я должен их отпускать, почему они должны куда-то уезжать от меня, потому что это мои близкие люди. Я — военнослужащий, а не какой-то нарушитель.

Во время первого суда чувствовали ли вы поддержку? Было много украинцев, были волонтеры.

Да, конечно, во время даже самого суда приехало очень много людей, все эти люди поддерживали, аплодировали нам. Я тогда понял, что все нас поддерживают, потому что до этого я находился в «Матросской тишине» в информационном вакууме. У меня не было ничего, кроме какого-то радио, которое иногда играло. Телевизора у меня не было. Я не мог понять, что сейчас происходит в мире.

По поводу второго суда, на котором была уже ваша мама. Что вы тогда чувствовали, что успели сказать, что она вам говорила?

Да, на других суда уже была моя мать, она прилетела ко мне, я был очень рад, я ей бесконечно благодарен. Она даже смогла дотронуться ко мне. Это было очень хорошо, но на это невозможно смотреть, когда ты не понимаешь, за что ты здесь находишься. Когда ты — военный другой страны, а ты смотришь на свою мать, она находится по ту сторону решетки, смотрит на тебя и почти рыдает. Это тяжело.

А чем занимались еще? Мы знаем, что вы начали писать стихи. Или продолжили?

Скорее, начал. Я начал писать стихи. Если так можно сказать, только мне они почему-то не нравятся совсем. Но я всегда говорю, что каждый сходит с ума по-своему. Но сейчас уже не пишу.

Почему?

Уже не схожу с ума.

Чем еще занимались? Читали? Писали письма? Получали ли вы письма?

В «Матросской тишине» первое время я получал много писем, отвечал на них. Также я много книг читал. Очень много. Я столько в жизни не читал.

В «Лефортово» у меня уже было телевидение. Тогда я уже начал смотреть какие-то новости, и все остальное. Но к тому моменту прошло уже много времени, и мы стали немного необсуждаемыми.

О лечении. Очень волновал всех этот вопрос. Говорили о том, что Россия не предоставляла справки, не понимали, что с вами, с вашим состоянием здоровья. Как вообще лечение проходило?

Действительно, сначала я с большим трудом мог достать себе справки. Они если были, то какие-то не те. Потому что для суда, для других инстанций, чтобы доказать, что я — это я, а не нарушитель, нужны были справки.

Я не могу как-то рассказывать, подобающе или неподобающе, потому что до этого меня никто так не лечил. Но там даже были люди, которые могли, не надевая стерильных перчаток, лезть в мои ранения. Конечно, я им не давал этого делать. Но это было.

Когда у вас забрали форму? Мы знаем, что, согласно Женевской конвенции об обращении с военнопленными, вы имели право ее носить, но у вас ее забрали.

У меня от той формы остались только штаны, и все. Другое с меня срезали, потому что я был не в состоянии снимать. Брюки остались, потому что когда мне еще мой экипаж оказывал первую медицинскую помощь, они, чтобы наложить жгут, сняли их с меня. Они теперь у меня находятся в палате на память.

Каким было ваше состояние в «Матросской тишине»? Чувствовали ли вы облегчение?

В «Матросской тишине» мне было очень трудно. Тогда я понял, что даже в таком городе есть прогулки, но это прогулкой никак не назовешь. Это какая-то комната с решеткой, где небо в клеточку. И они находились, конечно, на крыше дома. Было очень трудно подниматься, я мог подниматься дольше, чем гулял.

А сколько по времени были прогулки?

Час. Но у меня было минут 15 только на подъем, еще минут 20 — на спуск.

Очень важную роль сыграли волонтеры, мы знаем, как они переживали за вас и сейчас очень беспокоятся за вашу судьбу. Расскажите, получали ли вы от них письма или передачи, которые они передавали. Насколько это важно для вас?

Передачи, я получал, они помогали мне, потому что в передачах была вкусная еда. Очень вкусная по сравнению с тем, что давали там. Я не могу сказать, что то, что там было — плохое. Но СИЗО есть СИЗО, плен это плен.

Также письма. Я их получал, но я и тогда говорил, что получал их как-то не так, как должно быть. Письма приходили с большим опозданием.

О чем вы тогда думали? Верили, что вот-вот вас освободят?

Я надеялся ежедневно, что меня сегодня освободят. Прошло на тот момент уже очень много времени. Когда ты находишься в плену, для тебя один час — это уже очень много. А несколько месяцев... Конечно, я надеялся. Я надеялся, что это будет к лету, надеялся, что это будет летом, но это произошло осенью, в начале осени. Почти год, 9,5 месяцев, мы были в плену.

Вы следили за новостями в Украине? Очень много изменений произошло, новый президент.

Тогда я не мог следить за новостями в Украине, потому что телеканалы показывают только то, что хотят, то, что им говорят показывать. Я мог узнать какие-то новости в Украине по каким-то ток-шоу. Но эти ток-шоу, там хаос, это невозможно смотреть.

Очень много спекуляций было сразу, когда эта трагедия произошла, о том, зачем туда отправляли ребят, они их подставили. У вас какая-то была обида или решение: я не буду служить? Было такое? Какое непонимание. Не было?

Не могу.

Не можете говорить?

Не могу.

Получили ли вы еще в ноябре письмо от Воронченко? Командующий ВМС посылал всем письма.

Да, я получил тогда это письмо, он у меня был. Да, я понял, что о нас знают, нас помнят, нас не забудут и нас освободят.

Когда вы узнали, что уже летите в Украину?

Я узнал седьмого в четыре утра, перед тем, как это произошло. Я не мог узнать раньше. Я надеялся, что это произойдет вот-вот. Пожалуй, сегодня утром, днем, вечером. Я не думал, что это будет ночью, тем более — в четыре. Но когда был подъем в четыре часа, я был очень рад, я понял, что я возвращаюсь домой, что я увижу свою семью и буду с ней рядом.

Знали ли вы, на кого вас обменяли? На каких людей, кто улетел в Россию?

Если честно, я до сих пор не знаю. Я знаю только, что это был Кирилл (Вышинский — ред.) всем известный. Это все. Я даже сейчас не смотрел, у меня действительно нет времени. С утра до вечера я на обследованиях, меня лечат.

Вот когда вы уже поняли, что действительно летите домой? Это был момент, когда вы уже приземлились?

Это был момент, когда я увидел в аэропорту какой-то самолет, очень хороший, с нашей государственной символикой на крыльях.

Первая встреча — я встретился с матерью. Но немного говорил, потому что в такой момент не можешь разговаривать. Не знаешь, что сказать. Это уже произошло, мы понимаем, что это произошло, а о чем говорить, если мы видимся только час?

Расскажите о своей семье.

У меня очень большая и дружная семья. У меня есть отец, мачеха. Я ее постоянно называю «злая мачеха», но на самом деле она очень хорошая. Есть со стороны отца две сестры и брат, а также мать и отчим. Также со стороны матери у меня есть брат и сестра. Теперь у меня уже почти есть жена.

Расскажите о помолвке. Вы сделали предложение девушке?

Да, я сделал предложение. Это было обдуманное решение, потому что когда я находился в плену, я пересмотрел все свое мировоззрение и решил, что нужно это сделать. Сейчас ей 17 лет, она из соседней улицы. Мы познакомились, когда мне было еще 16, а ей 14. Мы познакомились на улице, я ее увидел и просто подошел, чтобы сфотографироваться с ней, обнять.

Она не запретила?

Я очень хотел (смеется).

Да, конечно, она приняла это предложение. Уже следующим летом поженимся.

Сейчас у вас обследование. Какие планы дальше? Как долго оно может продолжаться? И потом куда вы возвращаетесь — домой или на службу?

Я вообще не понимаю, сколько еще может продолжаться это обследование. Но я надеюсь, что оно как можно скорее закончится, мы вернемся в Одессу, я побуду с другими родными людьми, которые у меня там есть и не могут прилететь. Затем я планирую пойти учиться на офицера.

Трудно осознать, что уже все закончилось, что вы уже здесь, с родными, что вы уже на родной земле?

Пожалуй, я еще все до конца не понял. Но я понимаю, что я уже дома, что я уже здесь, это случилось. И дальше все будет хорошо.