«Неприятно, когда говорят: у вас крымская регистрация, поэтому вы не резидентка Украины», — художница Мария Куликовская

Художница, архитекторка и акционистка Мария Куликовская выросла на востоке Крыма — в Керчи, куда не может сейчас вернуться из-за аннексии полуострова Россией. В своих работах Мария исследует телесность человека, власть и ее границы. Ее работы выставлялись в Великобритании, Швеции, Швейцарии, Германии, Австрии, Испании.

Самые известные работы художницы, «клоны», — этоотливки собственного тела из мыла или эпоксидной смолы, внутри которых встроены металл, цепи, цветы, перья, ракушки и другие метафорические предметы. Эти скульптуры эротические и чувственные.

Именно такие проекты «Армия клонов» (2010) и «Homo Bulla» (2012) были частью коллекции Художественного центра «Изоляция» в Донецке, пока в 2014 году боевики не захватили его, превратив в тюрьму. Скульптуры расстреляли как мишени, а саму Марию назвали «дегенеративной художницей».

Наталья Гуменюк познакомилась с Марией Куликовской именно в «Изоляции» до войны. Этот разговор в «Очень важной передаче» — о боли переселенки, войне, а также о сексуальности в условиях украинского патриархата.

Слушайте разговор с Марией Куликовской в подкастах hromadske на SoundCloud, ApplePodcasts и Google Podcasts.

Мы с тобой впервые виделись в «Изоляции» в Донецке в декабре 2013 года. Уже началась революция, Донецк еще не был оккупирован и там были твои скульптуры. Потом, когда захватили «Изоляцию», ее превратили в тюрьму. Что случилось с твоими скульптурами?

Их расстреляли, использовали как мишени для тренировок. Это был такой показательный акт. Я не видела это видео, не смогла найти, но мне писали журналисты с телеканала «Дождь», которые брали интервью у тех, кто это делал, у боевиков.

Человек, который приказал стрелять, сказал, что это их перформанс, их манифест — продемонстрировать, что будет с теми, кто не разделяет их нравственных ценностей, и что я — «дегенеративная художница». Был список художников, чьи работы были в «Изоляции», в том числе Бориса Михайлова и многих европейских. А с моими скульптурами так поступили, потому что это обнаженное женское тело.

Для любого человека, это — обнаженная женская скульптура. Она выглядит просто как женское тело. Для тебя, понятно, это был очень сложный момент, потому что это твое тело.

Я предполагала, что так будет. Мне даже приснилось накануне, как бы мистически это не звучало, что бегут люди в военной форме, а затем стреляют в эти скульптуры. И на следующий день я получила сообщение и даже не удивилась, я чувствовала, что так будет.

Мало того, когда мы виделись в «Изоляции», у меня было странное предчувствие. У художников, наверное, так часто бывает, но когда я посмотрела на эти скульптуры, я с ними попрощалась и поняла, что вижу их в последний раз. Хотя они и были созданы для того, чтобы исчезнуть.

Я с самого начала должна была выстроить какие-то взаимоотношения и дистанцию. У меня есть эта дистанция, и я могу спокойно переживать это. Меня больше беспокоит, и это больно осознавать, что там тюрьма и там подвергают пыткам реальных живых людей. Скульптуры — это просто визуализация.

В «Изоляции» держали журналиста Станислава Асеева. Мы не знаем, где он сейчас, но да, это действительно жестокая тюрьма. Но ты потом проработала этот опыт, ты сделала другие перформансы, ты уже сама стреляешь. Расскажи об этом.

Началось все в 2015 году, когда меня пригласили на конкурс UK/Raine в Saatchi Gallery в Лондоне и предложили сделать реплику этих трех скульптур, которые расстреляли. Я тогда находилась в Мальме в Швеции и искала, где можно купить 300 килограммов мыла, чтобы сделать отпечатки.

Нашла очень старую компанию и заказала у них полупрозрачное мыло. Женщина, которая продавала мыло, очень удивилась, мол, зачем мне столько? Я рассказала ей всю историю о расстрелянных скульптурах, она действительно очень удивилась и сказала, что компании, которые производят оружие, покупают мыльные блоки, такие мыльные колонны размером с человеческое тело, чтобы отстреливать оружие.

Мыло очень похоже на человеческое тело и оно полупрозрачное, поэтому оружейники понимают, какие повреждения получит человек. И после такого отстрела и отбора оружие продают в зоны конфликтов, возможно, даже в Донецк. Конечно, я была шокирована, потому что я убегаю в западный мир от ужаса войны — и тут я попадаю в центр, в какое-то сердце.

В этом году я уже стреляла по-настоящему в фильме «Забытые» Дарьи Онищенко. В Украине еще не было премьеры, только в Варшаве. Меня учили стрелять, мы ездили на стрельбище, и мне рассказывали, как это все происходит. Я была одета в военную форму сепаратиста из «ЛНР», потому что история происходит в Луганске. И я по-настоящему стреляла в новые скульптуры.

Каково тебе было?

Ужасно, но мне понравилось. Сейчас признаюсь честно, но сначала... Я не спала всю ночь перед «расстрелом». Мы должны были начать съемки в 7 утра на Рыбацком острове. Я настолько перенервничала, что приехала на два часа раньше и в 5 утра просто ждала на месте, когда привезут скульптуры, и пыталась настроиться. Мне было очень страшно, потому что раньше я никогда не стреляла и никогда не держала оружие. Когда меня учили, я не могла держать эту винтовку, она была чрезвычайно тяжелой и все время падала. А во время этого действа я сильно увлеклась ощущением власти и силы, такой ужасной. Я понимаю, что сейчас могу сделать все, что угодно. И вот когда я стреляла и стреляла, меня остановили и сказали — хватит. Но я больше не хочу касаться этого.

Что для тебя Донецк?

Мне там очень нравилось, на самом деле. Но я была в основном в «Изоляции», там был свой некий «бабл», очень приятные и нежные отношения с сотрудниками. Также мне очень понравилось в городе, он немного напомнил Керчь, а все, что напоминает Керчь — очень нравится.

Вторая большая твоя работа — это «Плот Крым». Расскажи о ней.

16 августа 2016 года на набережной в Киеве появился спасательный плот с надписью Crimea. Это была моя собственная, такая альтернативная республика «Спасательный плот Крым». И я, скажем так, против любой власти, не разделяю идеи господства, поэтому это была такая спасительная платформа для каждого, независимо от идентичности и этноса, для тех, кто ищет свой дом. И тогда был острый кризис мигрантов и беженцев в Европе, поэтому это была определенная визуализация кризиса в обществе.

Люди по определенным причинам и не по своей вине, из-за увлечений, войны, экономических и политических неудобств бегут, ищут какое-то свое место. И в целом они нигде, в какой-то степени, они где-то между. И поэтому этот плот был определенным символом, точкой на карте мира для всех перемещенных, вне зависимости откуда. Я думала, что буду одна, но люди начали присоединяться, и я никогда не была там в одиночестве, это было классно.

А как этот плот плыл?

Я жила на плоту на набережной Днепра, и у меня не было с собой ни еды, ни воды, и я не выходила с него, хотя могла сделать один шаг.

Все, кто хотел, приносили мне теплые вещи и еду, все, что требовалось. Люди даже охраняли меня ночью. Это было невероятно трогательно. Через три дня, 19 августа, я и еще четыре человека поплыли. Плот может плыть только по течению, поэтому мы должны были найти какую-то лодку, которая согласилась бы нас тянуть. Идея была — пройти вниз по Днепру до Одесской области, затем войти в воды Дуная и пересечь невидимую границу на воде с Евросоюзом. То есть, если Украина никак не получит этой привилегии стать частью Европейского Союза, то плот Крым опередил бы.

Конечно, это такой символический жест и, кроме того, это была такая метафора — что такое границы? Особенно на воде. Где они? Ведь мы не видим их, их не существует. То, что мы делим наш несчастный голубой шарик и создаем какие-то государства, нарушает личные границы других людей. Но меня арестовали и мы не смогли пересечь эту границу.

А кто тебя арестовал?

Украинские пограничники. Они нас ждали и на рассвете 25 августа остановили. Мы не успели и 20 метров проплыть, только спустили плот на воду. Что еще важно, поскольку плот не умел плыть сам, мы в Вилково искали, у кого есть лодка и кто может плот тянуть. И один человек сказал, что у него есть лодка «Крым» и он нам поможет. Было очень много совпадений.

Но мы не смогли проплыть эту невидимую границу, потому что нас сразу остановили. Затем пограничники поняли, что задержали не злоумышленника, а наоборот — человека, который говорит об оккупации.

Ты была с этой работой в разных европейских городах. Как там это работало?

Они не понимают, что такое Крым, Crimea, и часто думают, что это какое-то веселье. Хотя, когда я плавала в фонтане в Барселоне на площади Испании, как раз начиналась вся эта Каталонская история.

Только поставили плот, вокруг началась стрельба, и многие поняли это как символ.

Для разных людей это были какие-то свои знаки. В шведском Мальме 17 мая 2018 года, в день, когда как раз открывали мост в Керчи, люди не понимали. Только один старенький дедушка понял, потому что он знал о ситуации в Украине. В целом люди восприняли это как шутку.

Мы с тобой говорили, когда встречались ранее, что в эти годы государство Украина делала недостаточно для переселенцев или людей, живущих на оккупированных территориях.

Я до сих пор не получила никакой помощи.

Возможно, это для кого-то не проблема, и все уже забыли, что, оказывается, что-то должны были сделать.

Мне кажется, что в значительной степени люди приняли ситуацию с Крымом и будто бы никто не хочет поднимать этот вопрос. Это непопулярная тема, как по мне.

Но мне кажется, что наоборот. Все говорят: «Да! Крым наш!». Просто очевидно, кто плохой, кто хороший. Мы хорошие, нашу часть оккупировали, это надо признать, давайте об этом все время говорить. Но на этом разговор и заканчивается.

Если выйти из нашей культурной тусовки и пойти, я не люблю этого слова, но, скажем, к рядовым гражданам, очень часто я слышу такие мысли от людей: «Да, это был референдум, и нужно признать, что это референдум». Для меня это непонятно в правовом поле, насколько может чужое государство проводить референдум в твоей стране. И мне очень больно слышать, что некоторые соглашаются с этим референдумом, будучи в Киеве. Но обычно, конечно, сейчас это такая давняя, забытая история.

Для меня непонятна политика здесь, в Украине. Когда я обращалась за помощью к врачам, они проверяли мой паспорт и говорили: «У вас крымская регистрация, вы не резидентка Украины». Я отвечала: как это? У меня нет другого паспорта, у меня только украинский. Но Крым — это тоже Украина, верно же? Вы же хотите везде об этом заявить и хотите, чтобы весь мир это признал и чтобы мы вернулись, да? «Да, но вы должны оплатить втрое больше, чем международные клиенты», — отвечали мне.

Или когда я обращалась за социальной поддержкой, или еще куда-то, мне говорили, что я не могу получить социальную помощь, пока не поменяю регистрацию. Поменяла регистрацию — и теперь говорят, что у меня регистрация в Киеве и я больше не переселенка, поэтому ничего мне не будут выплачивать. Возможно, я что-то сделала неправильно, это моя личная история.

Я не могу сказать, что крымчан очень много, именно тех, которые оттуда, и не так дорого было бы максимально позаботиться о них. Я не думаю, что приятно слышать, когда тебе говорят, что вы не резидентка Украины, хотя у вас только этот паспорт. Мне кажется, стоит пересмотреть политику, если материковая Украина хочет, чтобы крымчане понимали, что они точно здесь нужны.

Одна из последних работ называется Омовение/Lustration, где ты в ванной моешь свою же скульптуру в холодной воде. Это очень красивая работа. Я так понимаю, ты будешь ее повторять. Она очень нежная и очень эротичная. Ты не стесняешься своего тела точно. Но как ты перешла эту грань? Потому что Украина, украинская культура довольно, я бы сказала, консервативная.

У меня на самом деле очень много комплексов по отношению к собственному телу.

Возможно, поэтому я работаю настолько радикально со своим телом. И я сталкивалась со многими неприятными вещами в своей жизни, в том числе с насилием. Кроме этого, есть очень мощное обожание женской красоты, объективация красоты и какое-то очень патриархальное восприятие красоты, что женщина должна быть худой, с длинными ногами, еще какой-то. Такое мифическое существо.

И это обижало меня и продолжает обижать. Это не дает мне спокойно и свободно жить, особенно раньше не давало, лет 5-10 назад. Наверное, поэтому это были такие манифестации, довольно радикальные, чтобы для себя определить, кто я такая, что я могу, имею ли я право на собственное тело и на то, какая я есть.

hromadske — независимое медиа, созданное журналистами. Мы сможем рассказать больше историй, если вы поддержите нас. Присоединяйтесь к сообществу друзей hromadske на Спильнокоште.

Перед нашим интервью я читала один материал, в котором говорилось о том, что ты в Швеции несколько лет назад женилась на девушке. Но подпись в статье была, что Куликовская шокировала публику... Но ты же понимаешь, это не должно быть шокирующим. Расскажи об этом опыте. Что это было? Это была просто любовь, просто брак, или также какое-то политическое заявление с твоей стороны?

В первую очередь, это была политическая ситуация. Также мне это было необходимо для либерализации моей жизни, моего тела. До этого у меня были здесь довольно деструктивные и травмирующие отношения, такие очень патриархальные. И для того, чтобы освободиться внутри, в голове, я нуждалась в таком акте. Тогда предложила Жаклин сделать эту акцию, перформанс свадьбы.

Мы познакомились летом 2013 года во время художественного обмена между художниками из Швеции и Украины. Тогда у власти еще был Янукович и шла очень активная дискуссия о запрете абортов для женщин, я уже не говорю о ЛГБТ-сообществе. Тогда уже приняли гомофобный закон в России, и украинская власть, так сказать, с обожанием присматривалась к такому же закону для Украины. Поэтому, конечно, это был политический жест.

Но это был и очень личный жест с моей стороны — мне нужно было освободиться в своей голове, осознать, что я имею право на собственное тело, делать так, как я хочу и что я хочу. И это должно быть указано в законе. Для меня это действительно было радикально и в какой-то степени шокирующе, но я очень рада и благодарна за этот опыт.

Я не думаю, что это должно шокировать общество. Конечно, нет! Тем более, что у нас в Конституции написано, что каждый человек, независимо от гендера, защищается законом. И имеет право на любовь. Каждый человек! Не мальчик и не девочка.

Мне кажется, что сейчас по всему миру есть тенденция к квирности, к смешанности полов, к асексуальности даже в определенной степени. Эти тенденции существуют не потому, что сейчас это модно, а потому, что мы меняемся. Мир меняется, глобализируется, мы сейчас не бегаем за мамонтами, практически никто не ходит на тяжелые работы, поэтому роли смешиваются, и мы должны реагировать на это.

Я просто не понимаю, почему в Украине от этого отказываются, если это уже здесь. Есть такое ощущение иногда, что законодательная база вообще живет своей собственной параллельной устаревшей жизнью.

А ты чувствуешь какую-то такую социальную, общественную цензуру? Потому что если ты сделаешь вот такую работу, что-то может случиться, кто-то придет и разрушит выставку, забрасает чем-то.

Я думаю, может быть существенно сложнее — могут навредить. Все-таки, мое тело политизированное, потому что я родилась на определенной территории и теперь эта территория имеет определенный статус. Именно поэтому могут быть вполне неожиданные последствия, которые в долгосрочной перспективе могут влиять на меня или на моих родных, которые находятся не в Киеве, например. Поэтому я должна быть осторожной, я понимаю это, конечно.

От чего освобождаешься ты сейчас?

Вот именно от всех этих страхов, что я должна быть осторожной. Поэтому я все визуализирую и зашиваю в какие-то коды, и те, кто могут, конечно, прочитают это. И еще я в Украине не так много работаю сейчас, к сожалению.

Думаю, что те институты, которые приглашают меня, тоже понимают, что о них могут написать какую-то гнусную статью какие-то пропагандистские ресурсы. Поэтому со мной работают аккуратно и осторожно. И даже в этом профессиональном моменте я чувствую иногда пробелы в Украине.

А какие пропагандистские ресурсы в Украине? Или кто-то беспокоится о том, что пишут, скажем, пророссийские медиа?

Сейчас же непонятно, где пророссийские, а где нет. Все настолько переплетено, мне кажется.

Опять же, если мы говорим о гендере, об этом могут написать праворадикальные проукраинские ресурсы. Поэтому, я думаю, все очень по-разному. Сложно, очень политизировано и у нас нет одной общей мысли в обществе.

Мы говорим, что гендерное — это политическое, личное — это политическое. Но часто художники и музыканты говорят: «Мы хотим быть вне политики. Дайте нам просто творить». Например, музыкантов, которые едут, скажем, на фестиваль, спрашивают: «Чей Крым?» Они не отвечают с каким-то объяснением, что работают для аудитории, для музыки, и не хотят говорить о политике. Как ты думаешь, насколько художник может быть аполитичным, где эта грань?

У меня есть понимание, что на востоке Украины гибнут люди, страдают. Есть почти два миллиона перемещенных лиц, в том числе и я. Это же мои братья и сестры, правда? Могу ли я спокойно смотреть на страдания людей, которые являются частью моей большой семьи? Могу ли я с легкостью смотреть на страдания тех, кого я люблю? Возможно, я не знакома лично, но это все равно мое общество, мои люди, хотя, возможно, они и не разделяют какие-то мои идеи.

Если мы хотим построить сознательное гражданское общество, наверное, важно понимать, с кем ты работаешь, как и где. Я не работаю с Россией, российскими галереями и институциями. Я знаю много хороших людей в России, которые разделяют мои взгляды, но они в силу определенных экономических или семейных обстоятельств не смогли переехать в Европу, потому что эмигрировать тоже не так-то и просто. Мы поддерживаем связь, общаемся, но в профессиональном плане я не сотрудничаю. Ведь я не могу поддерживать экономические ресурсы и рынок той страны или той группы в обществе, которая оскорбляет мое общество. Вот так я бы ответила.

Я общалась с художниками в Иордании, которые по этнической принадлежности — палестинцы. И всегда какое-либо их действие — это политическое действие. Есть оккупация Палестины Израилем, и это продолжается десятилетиями. Но есть люди, которые говорят: «Извините, это наша жизнь, конфликт и война — это наша реальность, мы с ней родились, мы не знаем, когда это решится, мы очень переживаем за все страдания, но мы не можем говорить только об этом». Когда мы должны остановиться и выйти из того, что ты все время вынужден переживать за войну, вынужден быть солидарным?

Я понимаю, и частично я такая же. Поэтому я выгорела очень сильно, особенно после всех этих бесконечных перформансов, когда ты понимаешь, что отдаешь всю свою жизнь, надеясь, что можешь что-то изменить. А потом получаешь очень незначительную реакцию, еще и кучу дерьма на тебя вылили и пострадали твои близкие, живущие в менее защищенных и комфортных условиях. Это все очень сложно.

Мы не можем заставить политизировать тело или постоянно манифестировать и бороться. По моему мнению, в определенные острые моменты должна быть политическая воля, насколько радикальная — это уже вопрос и право художника. Я просто для себя решила так — я никого не заставляю. И, конечно, хотелось бы больше какой-то солидарности иногда.

Олег Сенцов на Форуме единства в Мариуполе сказал, что он почувствовал, как Революция Достоинства превратилась в контрреволюцию ненависти. Что ты об этом думаешь?

Думаю, что где-то так и есть. И общество очень биполярное, 50 на 50, кажется. И оно радикализируется с обеих сторон. Это опасно.

Как ты с этим справляешься?

Я создаю искусство. Мне кажется, нам всем не хватает здесь красоты и платформы, где мы можем экспериментировать и просто быть свободными. Мы же не можем построить идеальное общество, не разобравшись, кто мы вообще такие. И мы настолько табуируем собственное тело, свою историю, мы не проговариваем ее вслух.