«Мне будет не стыдно умирать». Лидер группы «Пиріг і Батіг» о поэзии, пацифизме, Стусе и ненависти к россиянам

Про усы

На самом деле мои усы — это результат травмы. Когда-то на День студента я попал в драку. Она была короткая — я просто получил там один удар, и на губу наложили 8 швов. Пока оно заживало, невозможно было бриться, ничего. И усы вот так росли. И я смотрю: блин, усы — это классно. Все смеялись, а я думаю: класс, теперь буду с усами. Жена такая: «Ах, черт!» До сих пор терпит. Уже лет 15, это точно.

О работе, поэзии и подъеме начала 1990-х

Работы сейчас стало больше, и нам это нравится. Приятно, что у нас меньше свободного времени и есть какой-то фидбек. Мы стали интересны не только нам самим, а это побуждает к дальнейшим действиям. Мы люди ненасытные в работе, и теперь трудимся в три раза больше.

Как бы печально оно ни звучало, думаю, на интерес к украинской поэзии повлияло и полномасштабное вторжение. В конце концов люди стали интересоваться больше чем-то украинским. Эту миссию мы начали с «ГИЧ оркестром». Мы это называли «поэзия несправедливо забытых поэтов», потому что там был Владимир Сосюра, Тычина. Тычина со мной еще со школы, так же и Сосюра. Стихотворение «Любіть Україну» я сразу под Animals пел, и это было классно, весело, и все в школе это стихотворение знали, потому что есть песня.

А потом еще случился концерт во Львове, 1993 год, «Плач Єремії» и «Мертвий Півень». Они приехали играть на День Независимости, вторую годовщину, в спальный район. Вел Саша Богуцкий, босой, в вышиванке. Это я впервые такое увидел.

Я — бывший гопник, жил в спальном районе, был пацанчиком, кентовался с пацанами. Музычку я слушал всегда классную, потому что мой папа был лабухом в свое время, играл всевозможные каверы бендов популярных — Deep Purple, Led Zeppelin — и похожие на них.

И тут вдруг этот концерт. Он действительно очень повлиял на меня, потому что я больше начал углубляться в украинскую поэзию. Впервые услышал стихи Юрия Андруховича. Я не знал, что это Юрий Андрухович. И увидел, как оно влияет: ты приходишь на утро в школу, а уже все хотят играть на гитаре «Мертвий Півень» — «Коли ти смієшся», или там «Плач Єремії» — «А вона». Оно сработало и на меня, и вообще на весь район.

Это было очень хорошее, такое вдохновленное начало 1990-х. Первые 8 лет независимости были очень возвышенными, за этим приятно было наблюдать. Все хотели быть украинцами, делать только украинское. Но потом вдруг что-то сломалось, по-моему, со смертью Черновола. И в 1999-м снова началось возвращение всего российского.

О жизни на хуторе и записи альбомов

Это часть догмата проекта. После «ГИЧ оркестра» у меня произошло большое бегство из рок-н-ролла, я решил, что хочу лупануть акустически, очень нежно. И я засел на хуторе. Это типа ты пишешь альбом — ты там неделю живешь.

Первый «Поетичний» я писал три дня. То есть я четыре дня жил на хуторе. Мы были втроем: я, человек, который пишет, и человек, который помогает и поддерживает (это Лесык, который с нами теперь играет на перкуссии и является нашим старостой — мы так называем менеджера). И триптих этот «Польовий» я писал на хуторе.

А проект «Пиріг і Батіг» основался, когда мы работали над материалом Степана Васильевича Руданского. Это был материал времен крепостного права, и «батіг» в названии — это такой, собственно, артефакт с того края.

Тогда мы жили с Маркияном и Сашей. Правда, не все вместе. Приехал Маркиян, мы с ним неделю сессии пописали, он уехал — приходит Саша. Я мог там на хуторе две недели висеть. И это у нас в принципе всегда так. Мы поняли, что так удобно писать альбом, когда все на месте.

О поэтическом подъеме

Мне кажется, это возвращается. Помню, когда в начале 1990-х во Львов приезжала Лина Костенко в университет — он просто был полностью забит. Некоторые люди ждали на улице, потому что не могли попасть. Я удивлялся, потому что мне на тот момент было на самом деле еще не очень интересно. Я где-то в классе 4-5 был, еще ребенок. Но мама сказала: мы все идем на Лину Костенко. И это было круто.

У нас сейчас очень большой подъем поэтических форм. Есть тревожные моменты, которые тебя не спасают, когда ты их описываешь прозой. А когда положил это в какую-нибудь поэтическую форму, даже если она еще болезненнее, — ты это зафиксировал. И какое бы событие ты ни описывал — то ли грустное, то ли веселое — поэзия его делает более значимым.

Полномасштабная война тоже влияет. Поэзии за те 10 лет столько появилось, сколько не было за время независимости. А за последние два года — это я вообще молчу. Мы сознательно проснулись людьми, нацией, которая склонна к поэтическим формам, оставлять себя в поэтических формах.

О замученных и обманутых поэтах

Я даже боюсь погружаться в историю, если честно, кто на кого писал, потому что это все очень болезненно. Мы сейчас записали альбом «Перший подзвін» проекта «Замордовані». Там 12 треков. Последний трек у нас — Стус и Ирчан вместе. И я читал протокол очень болезненный с допроса Ирчана, где, я так понял, из него выбили определенные признания и фамилии, кого он еще мог назвать, чтобы их тоже арестовали. Он там называет своих собратьев Валерьяна Полищука и Василия Бобинского. Это больно читать и смотреть.

Они были обмануты. Эти люди были обмануты кровавой, хищной властью. Обмануты кроваво. Тычина, который повелся на все это, испугался. Как о нем писал Стус: «Деградировал наш гениальный поэт так же, как когда-то гениально писал стихи». То есть даже деградировал он тоже гениально. И ты не можешь вычеркнуть эту поэзию из украинской литературы — раннего Тычину. Она является неким символом описания натуры в украинской поэзии. Взаимодействие с натурой у Тычины для меня бесспорно на самом высоком уровне.

О россиянах и концепции величия

По моим наблюдениям, это какая-то определенная хищная субстанция человеческого облика. Конкретные враги, ненавидящие Украину всем сердцем, «великая россия». Очевидно же, что эти люди обмануты, и они рады этому обману. То есть они рады, что их обманули, что они — великий народ.

У них это величие — просто единственное, что есть. Если они не велики, то им нечего существовать в этом мире. А чтобы быть великим, ты должен над чем-то возвеличиться. Значит, должен быть кто-то, кто должен быть ниже. Это унижение тотальное, и в тех людях оно на каком-то генетическом уровне уже заложено.

В советскую энциклопедию просто заглянуть — там пишется: какой-то там греческий философ, и тут вдруг «великий русский поэт» рядом. Они это слово, это величие, постоянно где-то приписывают. Какой-то грек, какой-то немец, какой-то француз и — «великий русский» где-то всегда есть.

И «хорошие русские», или либералы — они все фанаты имперства, ты из них этого просто не вырежешь. «Что же ты, хохол, надень свою шляпу — и все. Старший брат, младший брат, все у нас будет классно. А путин и все остальные где-то там, хищные путинисты».

Друзья, блин, нет. Вы все — имперцы. Просто кто-то умеет классно придуриться, а кто-то не знает, как это делается. Потому и кричит: «Я русский, и все». Для меня этот российский либерал, поскольку он интеллектуал, даже опаснее, чем этот «ванька», который (не исключено) даже не умеет читать или писать.

И эта концепция величия. Как когда-то Арестович говорил — «маленькая культура». Она не маленькая. Просто когда ты зацикливаешься на величии, то теряешь радость ощущать безграничность. У украинской культуры нет предела, потому что она постоянно развивается. А если ты хочешь быть великим — у тебя должна быть линейка, чтобы измерить свою величину. То есть теряешь этот элемент — быть в безграничности и постоянно развиваться.

Тебе не нужно делать границы больше. А их это величие побуждает: «Великие? Или мы уже не столь велики? Мы уже стали меньше, чем Китай?» Ну, условно. Там все делается какими-то мерками: дайте мне линейку и я померяю. «Сколько он написал произведений, смотри, какой он великий, надо переводить на все языки, ибо он велик». И они в это действительно вкладывают очень много денег.

О пацифизме и ненависти

Я взращивал в себе скорее определенные пацифистические стороны, чем милитаристические. То есть любовь, красота и всякое такое. И даже украинизация у меня кроткая и нежная. Я ее до сих пор продолжаю. Аккуратно напоминаю людям, потому что агрессивно — не работает.

«Танго смерті» и «Колискова для кацапа» были написаны чуть ли не на второй день после полномасштабного вторжения. Это тот случай, когда ты чувствуешь на себе всю ту ненависть, и тебе ее надо где-то выплеснуть, потому что жить с ней — оно так не работает. Ты должен тогда или физически убивать, или зафиксировать эту эмоцию в какое-то произведение. И оно у меня в поэтические формы выливалось.

До этого поэзия у меня была вообще другого сорта. Я должен был издать свой первый поэтический сборник: это клиническая лирика, такое исследование внутреннего мира, растерянности, которая сейчас вообще неуместна. Я потому и не тороплюсь выдавать, сейчас вообще не до этого.

И вот эти песни, они случились. Но потом все же я снова вернулся к этим стихам Расстрелянного возрождения. Да и не только к ним. Ты начинаешь погружаться и видишь, что там, в принципе, тоже этой ненависти немало запаковано, но в гораздо более красивую форму. Например, как у Стуса — мы говорим о ненависти, а он это называет «гнев пречистый»: «Господи, гніву пречистого, благаю, не май за зле». 

Стус за меня уже все сделал, и мне не нужно практиковать эту форму. Я прекратил это делать, когда у Стуса понял для себя — это гнев пречистый, все, это класс.

Я хочу снова работать с поэзией. Поэтому мы, в принципе, эти песни уже больше полугода не исполняем. Разве что, если бы мы ехали для военных играть, и кто-нибудь из военных попросил — да, мы исполняем.

О современной культуре

Мы прогрессируем. Европа уже очень давно не движется. Когда все классно, человек становится безразличным к окружающим. Он уже привык к комфорту, и ему сложно найти проблематику в мире.

А мы живем в проблеме. Мы живем в войне. Мы и есть проблема вообще, даже для мира. И мы развиваемся с космической скоростью, мне по крайней мере так хочется думать. У нас нет свободного времени на самоутешение, потому что у нас его сейчас и не должно быть. Мы, в конце концов, вспоминаем те 100 потерянных лет, и нам нужно сейчас за один год пройти «пятилетку». Так сложились обстоятельства.

Я надеюсь, что мы не будем лениться и расслабляться, будем и дальше маслать, потому что заинтересованы в результате. Я заинтересован, например, увидеть этот результат еще при жизни. Хотя у меня есть определенные сомнения в этом. Но, умирая, я буду знать, что приложил к этому руку, и мне будет не стыдно умирать.