«Юля проиграла без меня». Алексей Ковжун о работе с Тимошенко, танке в Москву, «Азове» и песнях Цоя

О 1980-х

Это был момент отказа в существовании этой х*ровой советской цивилизации в широком смысле. Я потом узнал это название (мы тогда этого не знали) — внутренняя эмиграция. То есть ты живешь там, где живешь, просто не участвуешь в их институциях, не участвуешь в их крысиной гонке, каких-то карьерах-шмальерах. Лишь время от времени приходилось устраиваться на официальную работу, когда приходил участковый и говорил: «У тебя есть две недели, иначе ты сядешь на два года за тунеядство». И тогда либо грузчиком в магазин, либо моя любимая работа была — санитаром на «скорой», которая, кстати, оказалась очень полезной в плане понимания людей.

Родители, конечно, беспокоились, потому что у мужчины должно быть дело: «Ты же интересовался химией. Почему ты не окончил университет?». Я говорю: «Потому что меня выперли КГБшники, отправили в армию на перевоспитание — не помогло. И я понял, что какая химия. В университете у нас были два преподавателя, которые преподавали на украинском. Аналитическую химию преподавал автор учебника на украинском, потому что ему было пофиг. И Червинский преподавал на украинском историю КПСС. Он говорил: «Вы не химики, вы советские химики». И эта мысль мне что-то не давала покоя. Да в жопу ту химию, если она советская.

Я недавно прочитал у кого-то из своих сверстников примерно такое: мы думали, будто вместе боремся или как-то противостоим советской власти, а на самом деле мы недооценивали, что это просто такая версия русни.

О субкультурах и стройбате

В КГБшных протоколах я проходил как загадочный для меня хиппи-пацифист. При том что не был пацифистом.

В советской армии я оружия не видел в глаза, потому что, как всех неблагонадежных, меня отправили в стройбат. Это было такое квазивоенное рабство на самом деле. Со мной служили люди, отсидевшие в тюрьме, и они жаловались, что в тюрьме было гораздо лучше, свободнее и приятнее. И никто не крутил мозги, в отличие от советской армии. То есть даже если бы я был пацифистом, стройбат — окей.

В какой-то момент я считал себя панком, потому что любил психоделическую музыку, и тогда мы все курили марихуану. Об этом можно говорить — даже мои родители знают, что я тогда курил марихуану. Теперь, к сожалению, вырос из этого. Но тоже любил какой-то там Sex Pistols. С одной стороны, это было piece & love, а с другой — hate & war. И оно как-то так было достаточно комфортно.

О российском андеграунде

Когда-то приехал покойный уже Саша Липницкий, он был одним из культуртрейдеров на московии, бас-гитаристом в «Звуках Му» и вообще многое сделал для существования этой андеграундной культуры. И он приехал в Киев где-то в начале 2000-х, обнял нас с Сергеем Лысенко и поблагодарил за то, что мы не *банулись. Я спрашиваю: «В каком смысле?». Он говорит: «Ну потому что все *банулись». И мы потом под рюмку начали загибать пальцы. Цой — умер, Мамонов — *банулся, тогда еще жив был, Летов — *банулся. Ну то есть все.

Но я так понимаю, что в агрессивной россиянской среде не оставалось простора. Потому что все же россиянская среда оказалась гораздо более агрессивной, чем советская.

Я помню, как вернулся домой, и мне дали послушать первую пластинку Doors и 81-й альбом King Crimson. У меня эти две пластинки под мышкой, и я иду по Крещатику, а на центральном гастрономе (это напротив ЦУМа) висит надпись: «Коммунизм = советская власть + электрификация всей страны». И я понимаю, что я носитель абсолютной истины. Потому что у меня есть классная музыка, а все, кто здесь ходит, просто читает это или видит, — все мудаки. В современной россии это невозможно.

Где-то с 2014-го из россиянской музыки можно было слушать какого-то Цоя, а сейчас это все равно невозможно. То есть я не могу себе представить. Пластинки стоят, потому что это часть моей биографии, часть моей подростковой культуры, но я не могу себе представить, когда с друзьями под рюмку — вот, а ну-ка Цоя включим. Как-то это странно.

При том, что это очень смешная штука, когда спрашивают: «А вот как вы считаете, те, кого вы знали, были бы с нами или против нас?». Я точно знаю, что Цой был бы звездой в Южной Корее или вообще в Азии. И точно высказывался бы против российской агрессии. Даже без спиритического сеанса я точно могу это знать. Потому что он был другой, он не вписывался в эту советскую историю. И потом в россиянскую не вписывался. То есть он был такой отдельной единицей. Но опять же, музыка на русском — ну нет, сорри, вообще никак.

Про украинскую эстраду

К сожалению, украинская эстрада, которую я застал, была стыдной. Скажем, «Кобзу», «Смеричку», Яремчука я открыл для себя достаточно недавно, как ни печально это звучит.

УТ-1 — это вообще был такой заповедник ужаса, куда трамваи приезжают умирать. Где какие-то ископаемые дяди и тети завывали что-то совершенно ископаемое в ужасном свете. Это было очень не секси. И я считаю, что УТ-1 в большом долге перед украинской нацией. Они думали, что такой заповедник создают, а на самом деле украинское делали не секси и не модным. Они в этом приняли участие.

«Территория А»? Она воспринималась как нечто несерьезное, сделанное на коленке. Оно и было сделано на коленке. И, скажем, мне до сих пор жалко. Я помню, как мой добрый друг Толик Весклярский сочинил совершенно гениальный хит. Написал в знак протеста против некачественной музыки, которая была на «Территории А». Эта песня до сих пор играет у меня в голове. «Полюби меня, Наталья». Совершенно гениальная, «ненужна мне та Австралия, будем жить мы в УНР, полюби меня, Наталья, полюби, я умоляю». И я говорю: «Братан, сделаем из этого хит». Он говорит: «Да нет, я ее написал на заднем сиденье такси, пока ехал на Лесной массив, и это стеб». Я говорю: «Это не стеб, это хит». — «Оно же на трех нотах». — «Ну и пофиг. А сколько нот в I Feel Love Мородера?».

То есть мое попсенсибилити сказало, что это мог бы быть блестящий хит, который был бы сейчас актуален, и он попал бы в топы «Территории А», но все же у нас не было ощущения, что это настоящее. У нас было чувство доморощенной художественной самодеятельности.

О свободе, воспитании и травмах

Полная свобода — это возможность: я хочу в туалет, я могу сесть и насрать. Воспитание тебе говорит — так нельзя. И это у тебя определенная травма, потому что тебе что-то запрещают. И это норм.

Кроме того, есть перекосы. С недавнего — была широкая дискуссия в этом старческом фейсбуке о мизогинии и объективизации женщин в рекламе Третьей штурмовой бригады. В то же время я понимаю, что те, кто эту рекламу делал, поспорили на то, что будут разговоры. И у них был козырь — они сказали, что на самом деле все снявшиеся там женщины — это жены солдат, и некоторые из них сами служат. Но прогрессивных женщин это как-то возбудило. При том, что как всегда с рекламой, особенно с рекламой рекрутинга во время полномасштабной войны, если оно работает — отойди, не путайся под ногами. Но давайте поговорим об этом. И я представляю, какое это раздражение вызывает у военных. И это излишне. Но опять же, это частица взросления, частица перехода в цивилизованное пространство, где есть травмы, часть которых полезна, например запрет срать под забором или курить в самолете.

О песнях Цоя на улице

Меня это раздражает. Когда музыканты играли россиянскую музыку после 2014-го, мой добрый друг и коллега Костя Батовский подходил и бросал им пять рублей — у него всегда с собой были россиянские монетки. Это был его персональный протест. После полномасштабного вторжения война пришла домой к каждому. И россиянская музыка на улице — это теперь политическое заявление, к тому же очень х*ровое политическое заявление.

Что не так с россиянами

У меня был интересный разговор с украинским художником Олегом Тистолом, который сказал, что он вкурил этот национальный код, если можно так говорить, о населении без нации, о россиянцах, в советской армии. Я ему очень благодарен. Он подарил мне такие мысли. Я говорю ему: «Я понимаю, что они не совсем люди, и это звучит ужасно. Это абсолютно какая-то нацистская история, когда люди, но не люди». Я говорю: «Мне тяжело». Он говорит: «У меня есть формулировка. У них нет качеств, которые отличают человека от бесчеловечности. Это эмпатия, совесть», — и я от себя добавил: тяга к правде. У меня чувство, что они имитируют человечность.

Я участвовал в выборах Ельцина, и мне за это не стыдно, потому что это была лучшая альтернатива. Я вообще работал как переводчик, потому что рекомендовал — а ну-ка лучше снимем это музыкальное видео, потому что его возьмет ВВС, а потом оно отзеркалится сюда, и вам британцы скажут — это окей, а это не окей. То есть я как бы эту западную историю к ним приводил за ручку. Я тогда еще не понимал, что это имитационная штука и толку из них не будет. Тогда было ощущение, что есть надежда.

Я помню, как приехал в 2005 году в Москву, и меня расспрашивали так же, как мы расспрашивали англичан и американцев в 1980-х: «А правда, что у вас?». Я: «Ну да». Все: «Вау». И я начал понимать, что это какой-то ужас и бред, и с тех пор больше там не бывал.

И я очень хорошо помню день рождения в 2009 году моего московского тогда еще друга Вовы Месхи, киевлянина в прошлом, в Берлине. Сняли роскошную гостиницу, клуб сняли. Музыканты, диджеи, актеры, модели, ну то есть богема. Мы заехали раньше, гостиница наша с пятницы, а сегодня еще какие-то люди живут. И около 2 ночи кто-то говорит: «Сделайте тише, пожалуйста». И модный московский диджей говорит: «Да пусть слушают, пусть знают, русские приехали». Оккупанты.

Ну и потом другой чувак мне говорит: «О, а когда ты к нам приедешь?». Я говорю: «Только на танке». Я тогда увидел эту зверскую историю среди людей, которые «секс, наркотики, рок-н-ролл» вроде бы.

И интересно было, потому что до Революции достоинства я себя машинально считал леволибералом, поскольку, так сказать, я в креативном классе. Ну потому что все хорошие, все окей. А потом, оборачиваясь назад, понял, что на самом деле давно был националистом и русофобом, просто оно как-то у меня было настолько органично, что я даже этого не формулировал.

О работе политконсультантом

Я в какой-то момент понял, что не могу себя назвать профессиональным политическим консультантом, потому что профессионалу пофиг, с кем работать. Ребрендинг коммунистов — давайте ребрендинг коммунистов, могу работать хоть с чертом рогатым. Я действительно это понял после Оранжевой революции, потому что тогда, как и значительная часть населения Украины, прошел ритуал посвящения из населения в граждане и понял ответственность за судьбу страны.

И тогда начинаешь в эту историю инвестировать — душу, кровь сердца, время, кровохарканье. И поэтому очень легко, что я Юлю уволил в 2009-м, и президентские она проиграла без меня с этими тигрюлями и другим бредом. Потому что я помню даже эту вилку, когда говорю, что вы должны ориентироваться на молодежь, IT, всю эту история, а не на тетушек. А она говорит: «К сожалению, таких людей, как ты, дай бог, чтобы 3%, а нам нужны выборы, это гарантированный ядерный электорат, мы его не можем потерять». Я говорю: «Ну, пожалуй, нам не по дороге, потому что вы были силой будущего и прогресса, по крайней мере, я так видел, а здесь вы перестаете ею быть». И гудбай.

Я помню, у меня было звездное время поздней весной 2022-го, когда я встречал людей, когда всей стране стало понятно, что «Азов» — это абсолютно эпические герои, такие, из краснофигурных греческих ваз. Ну то есть нереальные люди. И я встречаю людей, говорю: «Ну что, ты все еще считаешь меня неонацистом из-за моего сотрудничества с “Азовом”?». Они что-то лепетали. Причем я и украинцев ловил таких очень-очень хороших, и западных всевозможных деятелей. Интересно было их мучить и смотреть, как они оправдываются. Мне еще в 2014 году было понятно, что это невероятные люди. Я тогда был готов их защищать, готов защищать их и сейчас, потому что они защищают нас.

О брате Данииле

Я никогда не называл его по имени, потому что он всегда для меня был или малый, или братец. В моей тусовке он проходил как Ковжун-младший. А потом я попал в интересующую меня среду, которая была, наверное, наиболее важна для страны, для того, чтобы мы выстояли. Это волонтерско-военная среда 2014 года, где я проходил как Ковжун-старший. Это была грядка малого, он был там звездой.

Реально, он был человеком возрождения. Здесь основал эти турели, наземные дроны, которые он придумал в 2013 году и основал в 2016-м, и сейчас они наконец-то стоят на вооружении. И в то же время работал вторым режиссером на площадке, снимал кино или рекламу. А также был айтишником. Человек, который может сделать все.

Уже прошло некоторое время, но я все еще не могу осознать потерю. У меня в голове малый где-то застрял между Днепром и Харьковом. И вот должен где-то вернуться. Потому что без него сложно и тяжело.