«Они бы закопали меня в вечной мерзлоте» — Евгений Грицяк о Норильское восстание

Восстание продолжалось 61 день и именно с него началось реформирование системы советских лагерей — условия пребывания в неволе политических заключенных, среди которых 70% были украинцами, смягчили.

Евгений Грицяк умер на 91-м году жизни. Год назад Громадское пообщалось с лидером Норильского восстания в селе Устье Ивано-Франковской области, где он жил. Евгений Грицяк рассказал о событиях, которым на днях исполняется 64 года.

Евгений Грицяк: «Меня арестовали на 25 лет — и в Караганду»

«Прожил 20, 30, 100 лет. Что это против вечности? А когда меня не было, мне плохо было? А теперь, хоть я уже старый, тяжело мне, но умирать не хочется. А знаю, что должен умереть.

Священник говорит: «Говори Отче наш». А я еще в школу хожу. Я упал на колени и прочитал «Отче Наш». Мама так радовалась, женщины завыли: «И он будет ксендзом!». И не вышел из меня ксендз.

Я пошел в «советскую» армию, у меня не было выхода. Я хотел в УПА, и мне сказали, что нет набора. Говорили, что могут одеть, вооружить, а вы прячтесь тем временем сами, а когда нам надо будет, мы вас позовем. А потом я попал на 4-й украинский фронт и он перешел в Прикарпатский военный округ. Я в Коломыи служил, близко [к дому]. Я знал, как буду рядом служить, то попадусь. У меня была встреча с моим двоюродным братом, который в подполье был, пришел к тетке, встретились там с тем, там с ним. В конце-концов меня арестовали на 25 лет — и в Караганду.

«Нас, самых подозрительных и строптивых, отправили всех в Норильск»

А в Караганде я побыл 2 года, лагерь Песчаный назывался. Подходит ко мне однажды из Львовской области один подпольщикиз Золочевского района Степан Венгрин и говорит:

«Мы давали запрос во Львов, чтобы нам помогли, потому что уже нет выхода дальше, нам очень тяжело отбывать наказание. А нам сказали, чтобы мы организовали всегулагскую забастовку и нам дадут инструкцию, какие требования ставить, чтобы это организовать. И чтобы это дело организовал ты».

Мы выбрали для этого такое место, чтобы никто не мог подслушать — один цех: мы там строили пивзавод и там был только фундамент, и близко никто там не работал. Там нас никто не мог подслушать.

Говорили, что едут «бандеры» и будут убивать руских. Им раздали ножи, чтобы они имели чем обороняться, и их против нас настроили.

Я ему тогда объяснил, что всегулагскую забастовку мы организовать не сможем, потому что у нас нет контакта с отдельными зонами нашего лагеря, а не то, что где-то там в Камчатке или в Норильске. Мы можем больше — в одной своей зоне. А после этого это пошло бы цепной реакцией и могло пойти по всему лагерю. Но нас, самых подозрительных и строптивых, отправили всех в Норильск.

«Им раздали ножи, чтобы было чем обороняться, и их против нас настроили»

Мы шли после работы, нас арестовали, в КГБ заперли. Мы со Степаном посмотрели друг на друга, он улыбнулся, что уже штаб восстания в полном сборе. И так я попал в Норильск.

Общие условия в политических лагерях – тяжелые условия. Мы еще когда только ехали, то «сукам» говорили, что едут «бандеры» и будут убивать русских. Им раздали ножи, чтобы было чем обороняться и так против нас настроили.

Когда мы пришли, то у тех, кто был чемоданами –ломали, чтобы в стенке не было ничего спрятано. Как шли заключенные с работы, то всех етапников из Караганды били, а начальство давало указание до какой степени избить. Те не имели охоты бить нас, потому что они уже слышали, что мы страшные головорезы, и не хотели с нами иметь дела. С нами они то могут справиться, но когда они выйдут, что тогда с ними будет? И нас никто не побил.

Евгений Грицякумер на 91-м году жизни. Жил в с. Устя, Ивано-Франковской области

Решили, что на работу не выходим. На второй день никто на работу не выходит: ни с одной зоны, ни со второй. Рядом женская зона посмотрела на нас и тоже вышла. А потом первая зона, третья каторжная зона, и то так затянулось, что должна была приехать комиссия из Москвы. Приехала комиссия: личный референт Берии, начальник управления КГБ СССР полковник Кузнецов. Не так легко с таким начальством узникам говорить.

Мы подходим, а ко мне секретарь из ЦК говорит «Фамилия! Фамилия!». Я ничего не говорю, посмотрел на свой номер на бедре — большими цифрами «777». Посмотрел, а Кузнецов к нему говорит: «Для чего ты спрашиваешь, у него же есть номер и это его фамилия». И они сказали, что «мы снимем с вас эти номера, потому что они не нужны ни нам, ни вам». И мы поняли, что они пойдут на уступки.

Не было чего бояться, потому что мне было 25 лет. В тех условиях выжить невозможно, я должен работать на них и все равно погибнуть, а они — закопают меня в вечной мерзлоте. «Как я теперь скорее умру, то меньше помучаюсь». Не было никакого страха. Все равно все были обречен на смерть здесь».

/Дарья Гирна, Александра Чернова, Юрий Кирилич