«Вместо того, чтобы решить проблемы, ЕС пытается вытолкнуть их наружу», — культуролог

Почему Украину должны беспокоить выборы в Европейский парламент, запланированные на 23-26 мая? Каково влияние событий в Украине — от Майдана до последних выборов президента — на будущее современной Европы? Европейские ультраправые, которые в последние годы увеличивали свое присутствие в парламентах своих стран — Италии, Германии, Нидерландов, Франции, а также стран Центральной Европы, — планируют создать мощный блок в европейской институции. Тогда как действующие лидеры ЕС, прежде всего, хотят сохранить статус кво.

Есть ли шанс, но главное — смысл оставлять все, как есть? И что это значит для людей? Что является главной причиной популизма и не стало ли запугивание популизмом просто способом не решать проблемы? Почему французские «Желтые жилеты» — ключ к пониманию Европы, и почему у них куда больше общего с Украиной? Действительно ли главное политическое соревнование — между либералами и нелибералами, еврооптимистами и евроскептиками? Действительно ли в Европе продолжается новая классовая война? Разговор об этом в «Очень важной передаче» — с руководителем «Центра визуальной культуры» Василием Черепаниным. Этой весной Черепанин стал куратором выставки «Гибридный мир» в нидерландской Гааге, выставка вписала российско-украинскую войну в европейский контекст.

Новости, которые долетают из Европы в последние годы, в основном отрицательные. Все началось с референдума в Нидерландах, касающегося соглашения об ассоциации с ЕС, и дальше Брекзит, нелиберальные тенденции в Венгрии, Польше, популисты побеждают в Италии, почти крайне правые побеждают в Австрии. Есть ощущение, что на этих выборах в Европарламент победят силы, которые демонстрировали антиукраинскую политику. Чего мы ожидаем?

Чтобы понять ситуацию внутри ЕС и на его перифериях, к которым относится и Украина, стоит учитывать международную перспективу. Все процессы вписаны в общий мировой контрреволюционный тренд. Пять-семь лет назад по всему миру проходили так называемые движения оккупации площадей: от «арабской весны» до «Оккупируй Уолл-стрит». Это и украинский Майдан, и мощное движение Индигнадос, которое началось в Испании и дошло до Брюсселя. Но мы видим четкий тренд, который выливается в фундаментальный вопрос: как случилось, что все контексты, которые демонстрировали невероятный революционный утопический потенциал, оказались в условиях войны, вот как Сирия, Украина, или им на смену пришли экстремальные радикальные правые силы?

Допустим, что на замену Индигнадос, которые говорили о прогрессивных ценностях, приходит кто-то другой?

В Америке «Оккупируй Уолл-стрит» и политика надежды заменилась Трампом. Испанский Индигнадос — каталонским сепаратизмом. Европа проходит через процесс жесткой фрагментации, вот как Брекзит. В Германии в 2015 году была так называемая Willkommenskultur, которая приветствовала мигрантов. Сегодня консенсус сменился противоположным: мигранты воспринимаются как враждебная сила, которая вмешивается во внутренние дела. Это едва ли не самый большой европейский скандал, когда на последних выборах в Германии так называемая «Альтернатива для Германии» — антимигрантская правая сила — почти победила социал-демократов. Страна с таким прошлым, как у Германии, просто не может себе этого позволить.

Хотя тогда ожидали, что эта политическая сила получит куда больше голосов. То, что она не набрала так много, уже было воспринято как позитив.

Очевидно. Но на следующих парламентских выборах в Европе 26 мая, по общим прогнозам, ультраправые чуть ли не впервые набирают треть мест.

Вместо того, чтобы решить проблемы, ЕС пытается вытолкнуть их наружу

По моему мнению, одна из проблем в том, что сейчас ЕС как геополитическая конструкция базируется на политике, суть которой — выталкивать проблемы наружу, за европейские границы, за европейскую стену.

Скажем, когда ЕС говорит: давайте останавливать мигрантов на подступах к нашей территории и отправлять обратно в Ливию...

Да. Осенью Европа будет праздновать 30-летие падения Берлинской стены и железного занавеса. Но, к сожалению, стена как принцип остается матрицей европейской политики. Метафорически говоря, Берлинская стена не просто не упала, а приобрела другую форму, не все ее кирпичики пошли в музей, а были использованы для выстраивания новой европейской стены.

Как ты определяешь эту стену?

Она четко проходит по границам ЕС.

Украина — страна-стена, удобная для Европы, потому что обеспечивает буферную зону

Украина же — страна-стена. Удобная для Европы, потому что обеспечивает буферную зону, чтобы не было прямого контакта с Россией. В этом весь смысл политики Восточно соседства.

Но логика, когда мы выталкиваем проблемы наружу, чтобы был мир внутри, терпит крах. То, что называется на Западе «кризисом мигрантов». А это совершенно спекулятивный термин, потому что это не кризис мигрантов, это кризис самой Европы. Что может быть более естественным, чем бегство людей от войны туда, где ее нет? Трудно убедить этих людей, что они не должны этого делать. Мы в Украине, как никто, это хорошо знаем.

Типичная для европейского внешнего мира логика приграничья становится типичной и для внутреннего европейского. Мы видим новое введение границ в ЕС, приостановление во многих странах, например, во Франции или в южно-европейских странах, правил Шенгенской зоны. Ряд восточноевропейских стран или юга Европы начинают строить новые стены, заборы с колючей проволокой, только чтобы не пустить мигрантов. Еще один из крупнейших скандалов — как фигура так называемого нелегального мигранта стала козлом отпущения.

Одна из мыслей: есть система, которая работает, но ее хотят развалить, проблема же в том, что Европа недостаточно хорошо коммуницировала свои ценности. А, следовательно, выход — все объяснить и сохранить, что имеем. Но не поздно ли хранить? Или, может, мы должны переосмыслить идею ЕС и сказать вместо нее: «Давайте выстоим в нашей крепости»?

Крепость — хорошая метафора. Посыл так называемых бархатных революций 1989 года — все эти страны потом присоединились к ЕС — преодолеть политическое разделение Европы и политическую изоляцию востока Европы. Но эта идея была предана нынешним истеблишментом ЕС. Потому что идею Безграничной Европы, которая может расширяться, а Украина и Турция были частью этого проекта, откатили назад. Европа стала крепостью. По политической и идеологической логике, если что-то не расширяется, то оно всегда сужается.

Но партии, которые сейчас у власти в Венгрии, Польше, играют на антибрюссельских настроениях: «Брюссель должен быть разрушен, все беды в Брюсселе». Хотя это абсолютная неправда, если вспомнить, как много денег получили эти страны из Брюсселя.

Безусловно. Польша даже урбанистически стала выглядеть, как Германия, потому что присоединилась к ЕС. Экономически это — самый успешный период польской истории.

Но есть ряд политических и экономических причин, почему мы оказались в такой ситуации. Во-первых, мнение, что «мы столько сделали, но плохо прокоммуницировали», — иллюзия. Европа действительно базируется на определенном экономическом сотрудничестве, что означает, что она работает как своего рода технократический автомат. Но разве не удивительно, что в объединенной Европе даже нет общего политического дискурса? Нет даже готовности к политическому воображению, чтобы думать, а какая альтернатива возможна.

Меня крайне угнетало, когда через полтора года после победы Трампа я вернулась в Вашингтон, а бывшие чиновники, представляющие Демократическую партию, и дальше рефлексировали, почему тот победил. Не было идей, что делать дальше. Сейчас кое-что появляется: скажем, такие фигуры, как молодая конгрессмен Окасио-Кортес. Что ты наблюдаешь в Европе? Есть намеки, что формируется какое-то новое политическое видение Европы?

Эти намеки или возможные альтернативы сегодня существуют, но в интеллектуально-художественных кругах, а не в политическом мейнстриме. В этом проблема. Политический европейский центр представляет нейтральный постидеологический консенсус. Тогда как политика — это не о консенсусе, а о несогласии. А когда антагонизмы не имеют выхода на мейнстрим, тогда они ищут другие пути выхода, в частности — через ультраправый популизм.

Я помню невероятную фразу, сказанную в прошлом году на съезде антимигрантской немецкой партии «Альтернатива для Германии» руководителем ее молодежки: «ЕС должен умереть, чтобы Европа жила». Мне кажется, крайне пессимистично думать, что лучшее, что есть — это статус кво. Он действительно должен быть поставлен под сомнение. Тогда как для всего европейского истеблишмента это — священная корова.

То же самое с этим, как модно сейчас говорить, иллиберализмом. Поразительно, что все тренды — от популистов до ультраправых, неофашистов, все, кого мы не любим или боимся, не хотим видеть, получили общее название «иллиберализм». Будто современный политический сектор состоит исключительно из того, что есть либеральное и нелиберальное. Разве это не заниженный горизонт политического мышления?

Как бы мы должны были говорить?

Во-первых, надо поставить под сомнение сам формат либеральной демократии, который доминирует в Европе. Скажем, коалиция Курца и Штрахе, который представляет в Австрии партию «Свободы» — это либеральная демократия или как? То, что сегодня делает Макрон во Франции — разве это либерализм? Я не знаю о таком либерализме. Локк (Джон Локк, английский философ, сторонник либерализма — ред.) должен переворачиваться в могиле, если мы это называем либерализмом.

Проблема в том, что концепция либеральной демократии родилась и развивалась только в рамках национального государства. Вызовом для объединенного ЕС, если он действительно объединенный, должно стать введение не национальной демократии, которая просто переносится на международный уровень, а реальной международной интернациональной демократии.

То есть речь идет о том, что какие-то ключевые решения должны были приниматься на уровне ЕС всеми народами, а не просто Еврокомиссией, и должен был быть другой способ представления людей в Европейских структурах?

Да, это проблема репрезентации, представления. Если и существует какая-то европейская идеология, то она звучит следующим образом: сегодня основной конфликт — это конфликт между проевропейскими силами и евроскептическими популистами.

Под поверхностью этой идеологии — новая европейская классовая война. Я сейчас наблюдаю за этим процессом, который называется красивым немецким словом Spitzenkandidat. Когда европейские партии, которые набирают большинство в следующем Европарламенте, имеют первоочередное право предлагать что-то президенту Еврокомиссии. Там и немцы, и французы... В прошлом году партия европейских социалистов предложила лидирующего кандидата на пост президента Еврокомиссии, нынешнего вице-президента Еврокомиссии, нидерландского политика Франса Тиммерманса. На съезде партий тот сказал: «Нам, социалистам, нужно или адаптироваться к нынешним условиям, или и меняться вместе с миром, иначе мы станем ненужными нашим избирателям».

Если социалисты готовы адаптироваться к миру, то, получается, что единственная сила, которая хочет изменить мир, — ультраправые. С другой стороны, посмотрим на лепеновский Национальный фронт во Франции. Их кандидат, возглавляющий избирательный список в Европарламент, никому ранее неизвестный 23-летний парень Барделло. Как они сами объяснили такой выбор: «В кризисные времена нам важно, чтобы нас представлял человек из рабочего класса». Это говорят сегодня ультраправые.

Евровыборы — лакмусовая бумажка, которая показывает, почему больше не работает разделение на левых и правых. На протяжении последних десятилетий происходил процесс сдачи позиций всеми прогрессивными левыми и лево-либеральными силами. Сначала они бросили рабочий класс, и тот голосует за правых. Потом — пролетаризированный средний класс, который тоже голосует за правых. Более того, левые и лево-либералы бросили идею народа. Сегодня ультраправые говорят во имя народа. Разве не в этом — корни ультраправого популизма? Именно поэтому это популизм, потому что народ бросили.

Как бы ты объяснил сегодня термин «популизм»? Мы увидели девальвацию, кажется, всех терминов — от понятий «фейковые новости», «гибридная война» до слова «популизм», которым называют все подряд.

Это очень симптоматическая ситуация, когда любое движение, которое апеллирует к «популюс», народу, сразу отвергается и объявляется популистским — будто мы все знаем, что это значит. Определенные народные стремления всегда присутствовали в политике. Дело в представительстве.

Представительная демократия именно поэтому в кризисе, потому что традиционный для ХХ века канал политического представительства прервался. Это может нравиться или нет, но основной политический урок для всех прогрессивных политических сил, урок ХХ века — нет рецептов из прошлого, чтобы применить сегодня. Надо мыслить, учитывая новые вызовы, и предлагать выработку новой альтернативы.

Но что мы называем популизмом в Европе сегодня, а что — нет? В Украине прошли выборы. Зеленского мы называли популистом, тогда как другие партии демонстрировали такие же популистские лозунги, но другого сорта. Скажем, «Армия. Язык. Вера» — это тоже популистский лозунг...

Популизм означает, что что-то не так с представлением народа. Так появились искривленные способы репрезентации, которые питаются из конфликтов, антагонизмов — на этом базируется весь ультраправый популизм. Это было и рецептом победы знаменитого спасителя Европы — Эмманюэля Макрона, которого я бы назвал антипопулистичным популистом. Человек, который представляет альтернативу, будучи сердцевиной истеблишмента.

Проблема популизма — не с народом, а с тем, как народ может быть представлен. Один из важнейших примеров, который показывает классовое измерение, — движение «Желтых жилетов» во Франции. Чем его только не называли! В частности, и что его поддерживают популисты. Европейский истеблишмент охотно рассказывает, как наша Европа подрывается этими новыми популизмами, и вспоминает миграцию, терроризм, цифровые технологии, климатические изменения и другие угрозы. Тогда как забывает сказать, что основная причина этой невероятно мощной популистской волны по всему миру, — сама политика, которую проводит ЕС.

Какая именно политика?

Проблема популистской экстремы заключается не в экстреме, а в политическом центре. Экстрема — лишь симптом ситуации. Она появляется, когда политический центр не способен решить, скажем, вопрос неравенства. Помню последние выборы в Германии, когда Меркель проводила кампанию с лозунгом «Gut und Gern Leben» — «Давайте жить счастливо и хорошо». Если это и есть идеология политического центра, и нет реальной политической альтернативы, то получаем «Альтернативу для Германии». Экстрема — это просто симптом, что правящий класс не справляется.

Как Украина трансформировала значение европейского популизма? Мы часто используем европейские названия, которые мало касаются действительности — и наши социал-демократы совсем не социал-демократы, а либералы — не либералы. Кто они — украинские популисты?

Украинское политическое поле насквозь популистское. Даже трудно назвать какую-то силу, которая не была бы популистской по своей природе. Это связано с тем, как складывался политикум после распада СССР.

Основное противоречие сегодня не между левыми и правыми, а между центром и радикалами

Основное отличие от западного политического поля заключается в том, что на Западе, хотя этого становится меньше, но политические силы представляли соответствующие идеологии и классы. У нас этого никогда не было. Политические партии или силы заимствуют идеологические признаки, но они никогда не представляли соответствующие идеологии. Мы их выбираем как лейблы на рынке, как бренды. Есть какой-то еще свободный — мы его возьмем. Но сегодня основное противоречие не между левыми и правыми, а между центром и радикалами. Хотя доминирующая идеология сегодня: представить под маской центра экстрему, чтобы сохранить свое господство.

Для Украины в контексте последних президентских выборов очень важны «Желтые жилеты». Я был поражен реакцией общеевропейских медиа на это движение. Вспомним украинский Майдан. Как реагировали западные медиа? «Боже, как красиво, это прекрасно, люди хотят больше демократии, в Европу, хотят быть, как мы». Когда почти то же самое происходит в Париже или Брюсселе, дискурс меняется на противоположный: «Боже, да это варвары». И снова начинаются различные теории заговора: это, наверное, ультраправые или ультралевые ими манипулируют.

Западные медиа трактуют это движение исключительно как насилие. Но это движение возникло из того, что снизили налог на богатство, очень похоже на то, как было в Украине, а также Макрон поднял тарифы на топливо. Это показало направление, в котором современный европейский истеблишмент готов реформировать нашу Европу: вся тяжесть падает на бедных. Нижний, средний классы должны платить за зеленую энергию, климатические изменения, тогда как богатые корпорации дальше продолжают загрязнять окружающую среду.

Движение «желтых жилетов» — ключ к пониманию современной Европы. То, что они взяли за символ желтый жилет, бессознательно указывает на политический статус кво. Хотя жилет связан с одеждой автомобилистов, связан с ценами на горючее, но его основная функция, как и основная функция критики идеологии — делать невидимое видимым. Это протест тех, кто очень долго был невидимым. Они говорят: посмотрите на нас, вы нас даже не видите, уже не говоря о том, чтобы нас представлять, вы нас даже себе не представляете, но мы хотим быть видимыми, тогда как сейчас мы вытеснены на обочину.

Где ты видишь в этом контексте украинские выборы?

Голосование состоялось в какой-то мере в той же логике. Я сейчас оцениваю не Зеленского. Для меня он в какой-то степени не политик, поскольку у него нет собственной сущности. На этих выборах это был пустой экран, на который спроектировали разные ожидания. Я говорю о логике голосования и о логике народных стремлений. Эти 73% — почти как 75% населения во Франции, которые поддерживали движение «Желтых жилетов» в начале этого года. Но то, что во Франции вышло в такой бурной, часто насильственной форме, в Украине получило электоральный взрыв. Молчаливое большинство наконец получило возможность высказаться. В Украине на последних выборах молчаливое большинство победило крикливое меньшинство. Оказалось, что «Армия. Язык. Вера», — а мы в 21 веке живем, не в 14 — не подходит большинству.

Чем заполнять этот пустой экран, когда политическая идеология не определяется, как было раньше? Когда-то можно было сказать: давайте сделаем идеологические партии. По сути их больше не существует, более того — все называют «движениями». С чего начинаем этот разговор?

Нет никаких рецептов. Это ситуация с абсолютно открытым финалом. Судя по разного рода движениям или тенденциям последних десятилетий, направленным на политико-социальную смену, точно можем сказать, что движения — это прекрасно. Можно быть восторженным: боже, миллионы на площадях, невероятно, как мы это смогли! Но что будет на следующий день?

Проблема в том, что сама идея революции, движения на площади страшно фетишизирована. Мы забываем, что последствия прогрессивных достижений, как у нас на Майдане, слишком легко нивелируются и испаряются, если нет реальных структур, организованных прогрессивными силами и, соответственно, институционализированных. Тех, у которых было бы альтернативное видение, которые готовы были бы внедрять это в общество. Если этого нет, надо работать над новыми структурами и политическими формами. Никто не знает, какие они могут быть.

Большая ошибка — воспринимать движение как начало чего-то. С политической точки зрения, все совсем наоборот: движение — это конец определенных сил, которые доходят до своего пика и выражаются в политическом пространстве. Дальше должна быть какая-то стабильная форма, готовая внедрять это на скучной, рабочей основе. Иначе невозможно любое изменение.

Расскажи о проекте «Гибридный мир», куратором которого ты был в Гааге.

Украина там очень присутствовала, особенно в таком супербрендованном городе, как Гаага, который представляет себя как город справедливости и мира. Я предложил альтернативную линию, которую назвал «гибридный мир».

Мы не должны забывать, что в Украине война. Но война сегодня не просто несет смерть, а выступает регулятором жизни. Кроме тех, кто непосредственно вовлечен в поле военных действий, сама логика войны производит условия, в которых живут территории, на которых якобы существует мир. Большинство военных конфликтов в мире находятся сегодня в так называемой серой зоне между войной и миром. И Украина является такой зоной, где якобы и нет острой фазы войны, но нельзя сказать, что есть мир.

Сегодня не политика определяет, когда начинается или заканчивается война, а война определяет политику

Эта серая зона как раз самое важное, потому что, как ни парадоксально, мир сегодня означает не беззаботное гармоничное человеческое существование. Сама идея мира стала полем битвы, полем войны. Сегодня не политика определяет, когда начинается или заканчивается война, а война определяет политику. Именно поэтому эта зона, к сожалению, становится действительно гибридной. Украина живет в такой гибридной зоне, как и Европа.

Та же Голландия. Разве это не гибридная ситуация, когда у страны, настолько удаленной от украинских реалий, есть с Украиной совместные жертвы в одной войне? Это если вспомнить ту же катастрофу малайзийского самолета, который сбили российские оккупанты над украинской территорией. Это совершенно гибридная ситуация, когда даже те страны, которые напрямую не вовлечены в конфликт, страдают от него. Это касается всей Европы.

Сам термин «гибридный мир» также обозначает, что сегодня война ведется не только традиционными для нее средствами, прежде всего с помощью армии. Это и так называемые фейковые или «альтернативные» факты, или политические заключенные, как Сенцов и Кольченко — все это жертвы гибридной войны. Они до сих пор продолжают определять тот мир, в котором мы живем. Это можно назвать перманентным чрезвычайным положением.

Но последнее голосование в Украине показало, что люди не готовы мириться с такой ситуацией гибридности. Что было очень показательно, поскольку предыдущий президент Порошенко настаивал на альтернативе: или я, или Путин. Путин действительно достаточно «удобный» идеологический враг. Это только с путинской перспективы предыдущая украинская власть была наследницей Майдана, а на самом деле это совершенно контрреволюционная власть. Порошенко — президент контрреволюции чистой воды. Именно для этого ему нужен был Путин.

Не случайно, что именно в Венгрии, постюгославских странах, Польше, странах Балтии ультраправые популисты не просто сильны, а приходят к власти. Касательно Украины стоит задать самим себе простой вопрос — настолько очевидный, что мы даже о нем не задумываемся: почему ультраправые, неофашистские группировки настолько более сильные и более убийственные, к сожалению, и в буквальном смысле, в Восточной Европе, чем в Западной?

Ответ очень прост — это декоммунизация, так называемая политика памяти или лучше — беспамятства, которая у нас проводится. Когда мы пытаемся вытеснить, как это было в последние пять лет в Украине, наше самое непосредственное прошлое, вот как советское. Это очень постсоветская политика — перепрыгнуть советское и вернуться к воображаемым истокам, псевдоэтничности.

Кажется, Ницше это говорил: «Нас объединяет не то, что мы помним, а то, что мы вместе решили забыть». Эта политика памяти или декоммунизации не имеет никакого отношения к истории. Это типичный тренд, и одна из причин такой ситуации сегодня в Европе. После 1989 года, а особенно после падения СССР, эта волна декоммунизационных трендов прокатилась по всей Восточной Европе, в том числе по Германии. То, что в Германии называлось «Die DDR hat nie gegeben» — «ГДР никогда не существовало». Это попытка стереть, убрать, вычеркнуть из публичного пространства все следы социалистического прошлого. «Не дай бог у вас был опыт чего-то альтернативного, кроме доминирующего финансового капитализма, этого не было». Такое отрицание порождает свою противоположную суть.

Прошло то время, когда можно ожидать, что где-то что-то придумают, а мы воспользуемся. Мы не отказываемся от того, что движемся в Европу. Правда, больше не понимаем, в какую именно...

Эта идея транзитологии, что мы куда-то движемся, — безусловно, популярная. Возможно, движемся. Не знаю, так ли это. Украина действительно подрывает устоявшийся порядок, царящий в Восточной Европе. Почти все тренды и тенденции, которые приходится наблюдать у нас, настолько европейские, настолько типичные, особенно для Восточной Европы, что, безусловно, сама идея границы ЕС здесь терпит поражение.

То, что у нас было пять лет назад с Майданом, те вызовы, на которые мы смогли ответить, они просто беспрецедентные для Восточной Европы. Это предложило такую планку для восточно- и южноевропейских стран, которая у них просто немыслима. Речь идет о базовых ценностях человеческого общежития в международном контексте. Для движения Майдана они обозначились в очень непосредственные человеческие потребности.

Это то, что очень нужно Европе — сбить пафос официального дискурса. Занизьте все до реальных человеческих потребностей и ожиданий. Как «Желтые жилеты» — спуститесь на этот уровень, начните с самого низкого, с базового, а потом уже можно будет надстраивать какую-то идеологическую конструкцию.

То есть речь идет о решении базовых потребностей населения?

Майдан у нас называют революцией Достоинства. Я определенно за этот термин. Но как нам расценивать последние пять лет? Отношение власти к тем, кто был убит на Майдане и к их родственникам. Где здесь достоинство? Это совершенно недостойное поведение. Абсолютная безнаказанность за преступления ненависти от ультраправых в Украине. Где достоинство, когда у нас погромы ромских таборов? Где достоинство в олигархате? Я не вижу здесь никакого достоинства.

Конечно, мы можем возложить венки и цветы, и объявить это новой религией, как было написано на разрушенном доме профсоюзов, «Свобода — наша религия». К сожалению, произошло наоборот: «Религия — наша свобода», судя по созданию новой украинской православной церкви. Традиционно по-украински мы получили не одну объединенную ПЦУ, а еще одну православную конфессию, что очень типично еще с конца 17 века, когда тоже заключали религиозную унию.

Без удовлетворения базовых потребностей любая идеологическая химерат буде оставаться химерой

Есть вещи, которые нужно решить на очень базовом уровне. Ни один дискурс или политический нарратив не может быть успешным, пока вытеснен классовый момент. Пока есть несправедливость, безнаказанность, пока настолько большой социальный разрыв, мы не можем вообще говорить о какой-то альтернативе. Для этого не нужно апеллировать к какому-то левому прошлому. Речь идет об элементарном базовом уровне жизни общества, без которого любая идеологическая химера просто будет продолжать оставаться химерой. И заслуженно.